Анатолий Сергеевич Онегов - Карельская тропка

на мой дом.

Оказалось, что после нашей беседы, узнав, что за чаек полагается большой штраф, малолетние разбойники струхнули и, боясь грозы, пожаловались кому-то, что писатель грозится всех оштрафовать. Тут-то и услышали эти слова два подвыпивших мужика… Как так! Какой писатель! Живет без году неделя, а порядки наводить! Ну-ка пойдем — сейчас мы ему! Так и появились длинные доски, так и собрался в дорогу к Лягушьей каре новый многочисленный отряд во главе с великовозрастными предводителями… Словом, пришлось после этого похода вмешиваться в дела Лягушьей кары охотинспекции, пришлось и директору школы объяснять всем ученикам, что гнезда птиц разорять нельзя.

Что и как объясняли великовозрастным предводителям и заступникам малолетнего войска птичьих браконьеров, я точно не знаю, но сами малолетние разбойники на Лягушью кару больше не являлись и меня опасливо обходили, где бы ни встречали.

Уж что-то, а терять дружбу с мальчишками мне не хотелось, и я стал по одному «вылавливать» этих дичившихся пацанов и, как мог, объяснял им, что такое хорошо, а что такое плохо. И, как всегда в таких случаях, произошло чудо — потянулись ко мне первоклассники-мальчишки, приходили в дом утром и вечером, в будние и в выходные дни, делился я с ними и крючками, и лесками, а под конец одарил каждого своего друга двумя породными крольчатами…

Любил я этих мальчишек, как родных, пожалуй, и они меня тоже любили. И было мне легко и просто оттого, что рядом с разбойными папашами, дядьями, старшими братьями живут вот такие светлые и добрые глаза, в которые только погляди, скажи только какое хорошее слово, и засветятся, загорятся они, эти глаза, вечным огнем благодарности к людям, только этот огонь надо бы все время поддерживать.

И пусть началась ваша дружба не бескорыстно, пусть получали мальчишки-первоклассники от наших встреч что-то материальное — крючки, лески, крольчат, — но это только вначале. А дальше сблизило и свело нас общее: любили мы и лес, и поле, и воду, и кто виноват, что эту любовь в старой Шуе не видели, не знали, не помогали идти ей в нужную сторону. Да и сам я пацаном лазал по птичьим гнездам, сам норовил все сначала сорвать, добыть, подержать в руках, чтобы увидеть совсем близко, своими глазами. А потом повезло мне: нашлись у меня учителя, окружили меня книги, и изменилась моя дорога, стала бережливее и внимательнее ко всему живому…

Мало было у меня времени, подходила к концу моя жизнь в Карелии, и не мог я дать этим мальчишкам того, что смогли бы они взять себе надолго. И все-таки радовался я, радовался, как дитя, когда вслед за мальчишками стали заходить в мой дом их папаши, которые вчера еще готовы были проверить, кто такой, что за писатель со своими порядками… Приходили эти папаши смущенные, с единственной пока просьбой: «Мол, вот крольчонок, что мой пацан у Вас взял, болеет что-то, не ест, распушился весь. А пацан плачет…»

И жалко мне было крольчонка, жалко было мальчишку-пацана, но радовался я в то же время до слез, что качнулся лед, что поднялось что-то, двинулось… А все кролики виноваты, да еще Лягушья кара. Побаивался я, что навлечет на меня Лягушья кара новую беду, пойдут новые наветы, но не стало этого. Ходил я по поселку легко, здоровался с людьми, и не одна женщина, отвечая на мое «здравствуйте», добавляла извинительно:

— Пацаны-то мои вам еще, Анатолий Сергеевич, не надоели ли: ходят к вам и ходят, беспутные, все…

И честное слово, была это для меня награда, награда за все муки души, за «зеленую зону», за рыбу, за птиц и зверей, за землю и покосы, которые не мог я не беречь!

И пусть кто-то и сейчас, вспоминая меня и ничего не поняв из наших разговоров, скажет другому или самому себе: «Да был здесь писатель. Лез не в свои дела. Птичек жалел. Уехал — и слава богу».

Пусть говорят. Но знаю я, что остался в Шуе Петр Гадов, остались его кролики, остались и мои кролики по поселку, осталась и Лягушья кара, и белые веселые птицы, озерные чайки, и те пацаны-первоклашки, которые ходят сейчас, поди, уже в третий класс. И не мираж это, не успокоение, ибо есть сейчас уже новая Шуя, большой пригородный поселок, который и без меня, и без Петра Гадова научил бы и взрослых и пацанов жить по-другому. Моя же забота была — объяснить эту новую Шую, подсказать, помочь уйти из мира «что хочу, то ворочу» к миру уважения себя и других.

И счастлив я, что удалось мне хоть кому-то объяснить, что уважать надо даже самых простых озерных --">