Леонид Абрамович Юзефович - Блюдо шахиншаха

на окраинах.

Утром тридцатого числа Костя очнулся на нарах тифозного барака в тюремном дворе и убедился, что никакого тифа у него нет и не было. Слабость была во всем теле, тяжесть — рукой, кажется, не пошевельнешь, и плечо ныло. Но жар спал, голова была ясной. Даже есть хотелось — он ничего не ел уже трое суток. Воды и той не было. Сторожа и персонал исчезли позавчера. Умерших никто не выносил. Рядом с Костей лежал мертвый матрос в распоротой нагайками тельняшке. Тускло-зеленая муха ползла по его руке, чуть пониже сгиба, где выколото было: «Верный». Костя хотел согнать муху, но в эту минуту со двора грянул залп, и она сама улетела. Через несколько минут еще залп. «Расстреливают», — догадался Костя. Он слез на пол, подполз к маленькому окошку, на три четверти забитому фанерой, и осторожно выглянул наружу. Человек пять солдат в черных погонах бежали к соседнему бараку, где помещались раненые. Солдаты скрылись в дверях, и сразу послышались отдельные выстрелы — раненых добивали.

В их бараке стояла тишина.

Трое солдат подошли к окошку, и Костя сполз на пол, чтобы его не видно было с улицы.

— Вишь, как разит! — выругался один. — Вы как хотите, а я в эту помойку носу не суну… Лучше от пули подохнуть, чем от этой заразы…

— Может, из дверей хотя постреляем, — предложил другой. — Или пожжем!

— Да покойники одни, кого стрелять, — вступил еще голос. — Гранату кинуть, и готово!

— Жалко гранату… Может, пожжем?

— Чем жечь станешь, дура? Керосину-то нет!

Тишина. Потом опять разговор:

— Лимонку давай!

— Может, пожжем, а?

— Да пошел ты!

— Ленту, сперва ленту срывай… Дай-ка сюда!

— Чиркай теперь!

— Отвяжись, сам знаю…

Фосфор зашипел, и Костя, не видя, увидел, как бежит огонек к капсюлю по внутреннему шнуру.

— Дава-ай!

Звякнув, рассыпалось стекло. Граната влетела в окно, сея белые искры, и разорвалась у другой стены, под нарами.

Взметнулись вверх доски, тряпье. Беленый школок обрызгало красным, посекло осколками.

— А-а-а! — закричали в углу.

Костя лежал ничком, чувствуя на губах вкус известки. Едкий дым полз по бараку. Потом дым разошелся. Несколько выстрелов хлестнули сквозь фанеру на окне, послышались удаляющиеся шаги, и тогда Костя явственно различил тот звук, которого он ждал со дня на день, с минуты на минуту — отдаленный треск ружейной перестрелки.

Из белой пены кружев на подзеркальнике поднимались два ракушечных грота. Они казались Косте такими же нереальными, как цветы на окнах, как чистые простыни и подушки, на каких он с детства не спал, — большие, легкие, в ситцевых наволочках с торчащими уголками.

Лера, напевая, возилась на кухне. «Красота нередко к пагубе ведет…» — разобрал Костя.

— Лера!

Она пришла, опустилась на колени у изголовья, подперев кулачками подбородок:

— Помнишь у меня в музее икру австралийской жабы? Из-под нее весь спирт выпили.

— Кто? — удивился Костя.

— Вот уж не знаю. Солдаты, наверное. Тут такое творилось! — она помотала головой. — И о чем я говорю, дура… До сих пор не могу поверить, что ты здесь, у меня!

— Я и сам не очень-то верю, — сказал Костя.

— Рысина жаль…

— Он тебя в тот вечер, у Миллера, ни о чем не просил?

— Нет вроде.

— Ну, может, жене что передать? — настаивал Костя.

— Он же не думал, что погибнет…

За окном раздались звуки военного оркестра.

Обо всех будущих победах гремели трубы, радовались сегодняшней медные тарелки, и глухо бил барабан, вспоминая мертвых…

Шахиншах натягивал невидимую тетиву лука. Под липами тюремного сада стоял чугунный ягненок, задрав к небу влажную от росы мордочку. Мимо него, мягко ступая по булыжнику разбитыми сапогами, проходил полк Гилева. Впереди, с обнаженной шашкой в руке, шел командир. На его бритой голове криво сидела выгоревшая фуражка, красный рубец стягивал кожу на щеке.

--">