Александр Михайлович Борщаговский - Тревожные облака. Повести

Александр Михайлович Борщаговский
Тревожные облака

ТРЕВОЖНЫЕ ОБЛАКА

Эта история, быть может, и не произошла бы, если бы не застрелился полковник Олендорф, комендант аэродрома.

В город прилетел Гитлер. Аэродром встретил его имперскими флагами, чеканным строем солдат, слепящим южным солнцем. Все шло хорошо, но, когда Гитлер садился в машину, его испугал близкий, все нараставший грохот. Попятясь, он неловко упал на сиденье и обиженно, скептически-зло поджал губы: никто, кроме него, не испугался.

На рабочем дворе аэродрома, за казармой и прачечной, рухнули штабеля дров, тяжелые поленья вперекат двинулись вниз. Между рухнувшими поленницами нашли опрокинутую канистру. С земли подымались пары бензина.

Канистру прятал в дровах Пфейфер, предприимчивый солдат роты аэродромного обслуживания. Он спекулировал бензином - одной канистры хватало на сотни зажигалок.

Никто и не стал искать хозяина канистры. Подсобных рабочих - русских выстроили в шеренгу и каждого третьего расстреляли.

Но беда не ходит одна. В день прилета фюрера черные мундиры казнили девушку, личную переводчицу Олендорфа. Она оказалась партизанской связной. Олендорф оставил на служебном столе записку, свидетельствовавшую о полном душевном замешательстве, но, впрочем, верноподданническую. У полковника были дети.

Гитлер нашел город унылым, а жизнь офицеров гарнизона лишенной die patriotische Begeisterung^[1].

Проводив фюрера, комендант оккупированного города погрузился в раздумье. Он был человеком с фантазией: через неделю в город привезли несчастных женщин из Варшавы и открыли два заведения - для офицеров и солдат. Транспортный самолет доставил из Берлина большой запас фильмов.

На этом комендант не успокоился. Он непрерывно изобретал.

1

За лагерной оградой пустырь, бывшее свалочное место. Справа - тронутые весенней зеленью холмы; а в них, будто раны, красноватые обрывы - там, где жители пригорода десятилетиями брали глину. Пакгаузы. Серые, неказистые дома. Потемневшая, ободранная, как разоренное грачиное гнездо, церквушка. Разрушенные заводские корпуса.

По утрам, когда пленных вели в каменоломню, на первом повороте дороги все поворачивали головы влево: между холмами, как в вырезе винтовочного прицела, возникали светлые городские здания. Издали они казались не тронутыми войной.

В полукилометре от лагеря пустырь обрывался неприметной террасой - понизу шла дорога. От бараков виден был только верх проезжающих машин - головы и плечи сидящих в кузове солдат. Казалось, они плывут вдоль безрадостной кромки пустыря.

Соколовский сидел привалясь широкой худой спиной к стене барака, ягодицами упираясь в пятки. Пальцы длинных рук шарили наугад по траве, по влажной канавке, выбитой ночной капелью. Узкое лицо с хрящеватым носом и чуть выдвинутой вперед нижней челюстью хранило тусклое спокойствие человека, которому уже нет ни нужды, ни смысла заглядывать в будущее.

Утром, когда Соколовский с полной миской в руках осторожно шел к своему месту на нарах, явился унтершарфюрер Штейнмардер. Он взял у Соколовского миску и вылил в бачок больше половины похлебки.

Штейнмардер ткнул пальцем в двух других пленных. Они были одинакового роста и стояли рядом - хмурый красивый блондин Николай Дугин и Миша Скачко, стриженный наголо, с лицом, прихваченным тюремной бледностью. Унтершарфюрер назвал их на свой лад - «Тухин» и «Чачко», - но за девять месяцев все уже привыкли к тому, что немцам трудно даются русские фамилии.

- Все трое остаются на местах, - приказал Штейнмардер.

Кто-то хотел подлить Мише Скачко похлебки, но он прикрыл рукой миску, покачал головой и улыбнулся: виновато дрогнули губы, но скуластое лицо парня осталось неподвижным. В тот миг Соколовский пожалел Скачко, пожалел внятно, чувствительно, как жалели еще в довоенные времена. О себе и о Дугине он и не подумал. Перед глазами стоял только --">