Саша Черный - Хочу отдохнуть от сатиры…

Нам, право, все равно:

На всех кустах, – пойди-ка в сад, —

Живые почки чутко спят.

И в снежной чаще спит медведь,

Он чует, лапу в пасть зажав,

Что скоро солнечная медь

Заткет луга узором трав…

И в дальнем Конго журавли

Уже готовят корабли.

Приди ж, дружок-весна, скорей

Из-за лазоревых морей…

Твой первый листик я сорву,

К губам притисну в старом рву

И звонко щелкну в тишине,

Как белка на сосне!..

1926

Из цикла «Утешение»

Мой роман

      У каждого свой дурман, —

А я люблю консьержкину Лизу,

      У нас – осенний роман.

Пусть Лиза в квартале слывет недотрогой, —

      Смешна любовь напоказ!

Но все ж тайком от матери строгой

      Она прибегает не раз.

Свою мандолу снимаю со стенки,

      Кручу залихватски ус…

Я отдал ей все: портрет Короленки

      И нитку зеленых бус.

Тихонько-тихонько, прижавшись друг к другу,

      Грызем соленый миндаль.

Нам ветер играет ноябрьскую фугу,

      Нас греет русская шаль.

А Лизин кот, прокравшись за нею,

      Обходит и нюхает пол.

И вдруг, насмешливо выгнувши шею,

      Садится пред нами на стол.

Каминный кактус к нам тянет колючки,

      И чайник ворчит, как шмель…

У Лизы чудесные теплые ручки

      И в каждом глазу – газель.

Для нас уже нет двадцатого века,

      И прошлого нам не жаль:

Мы два Робинзона, мы два человека,

      Грызущие тихо миндаль.

Но вот в передней скрипят половицы,

      Раскрылась створка дверей…

И Лиза уходит, потупив ресницы,

      За матерью строгой своей.

На старом столе перевернуты книги,

      Платочек лежит на полу.

На шляпе валяются липкие фиги,

      И стол опрокинут в углу.

Для ясности, после ее ухода,

      Я все-таки должен сказать,

Что Лизе – три с половиной года…

      Зачем нам правду скрывать?

1927, Париж

Щенок

Пятинедельный гномик.

На лбу пятно блестит, как кокс.

Корзинка – теплый домик.

С любой туфлей вступает в бокс

Отважный этот комик.

В корзинку маленький апаш

Зарыл свои игрушки:

Каблук, чернильный карандаш,

Кусок сухой ватрушки,

И, свесив лапки за шалаш,

Сидит, развесив ушки.

Понять не может он никак, —

Притих и кротко дышит:

Там у окна сидит чудак

И третий час все пишет.

Старался фокс и так и сяк,

Но человек не слышит…

Рычал, визжал, плясал у ног

И теребил за брюки,

Унес перчатку за порог

И даже выл от скуки,

Но человек молчит, как дог,

К столу приклеив руки.

Как глупо палочкой водить

По беленькой тетрадке!

Во всю помчался лучше б прыть

До кухонной площадки…

Над печкой солнечная нить,

Полы вокруг так гладки…

Блестит солидный, темный шкаф.

Сиди и жди. Ни звука.

На печке бронзовый жираф —

Таинственная штука.

Фокс взвизгнул с болью в сердце: «Тяф!»

Молчать – такая мука…

И вдруг серьезный господин

Вскочил, как на резинке,

Швырнул тетрадку на камин

И подошел к корзинке…

И фокс, куда девался сплин,

Вмиг оседлал ботинки…

Как дети оба на ковре,

За лапы рвут друг дружку.

Фокс лезет в яростной игре

На самую макушку…

На лай, как эхо, во дворе

Дог гулко рявкнул в пушку.

Лучи сползаются в пучки.

Стрекочет сердце глухо…

Щенок устал. Закрыл зрачки,

Лизнул партнера в ухо…

Застыли строгие очки,

Трамвай жужжит, как муха.

Щенок в корзинке так похож

На карлика-лошадку…

По тельцу пробегает дрожь,

Врозь лапки, нос – в лопатку…

А человек вздохнул: «Ну что ж…»

И снова за тетрадку.

1928

Прогулки по Парижу

В рыжем клетчатом пальто

Посреди пустой панели

Едет в крошечном авто.

Нос и руль сияют лаком,

Щеки – розовый коралл,

А в глазах мелькает гордость

И восторженный опал.

Только женщины умеют

Так божественно сиять!

В небе почки зеленеют.

Псам и детям – благодать.

Вдруг навстречу валким шагом

Надвигается ажан:

Он, как морж, усат и плотен,

Он, как девочка, румян.

С высоты своей гигантской,

Закрутивши ус в кольцо,

Он взглянул на пухлый носик,

На смешное пальтецо…