Леонид Абрамович Юзефович - Обручение с вольностью

class="book">Вошел дядька Еремей, принес подобранную в пали­саднике трубку.

— Что ж ты ее принес? — спросил Евлампий Максимович.— Сам ведь ругаешься, что я табак курю. Оста­вил бы, где лежала.

— А то и принес, — сказал Еремей. — Без трубки-то, поди, нюхать приметесь свое зелье.

— Тебе какая забота — курить, нюхать ли?

— А то и забота... Через пищу, ртом значит, человек давно грешит. Скоромится. Чай пьет да кофий. А нос раньше не грешен был, через него дьявол не пользовался. Нынеча, однако, и нос пал... Курить-то все одно хотя и худо, а нюхать еще того хужши.

— Ну, — Евлампий Максимович растрогался такой преданностью, — так я тебе целковый дам. Хочешь цел­ковый?

— Как не хотеть, — сказал Еремей.

— Ну так и дам! Вот пенсион получу и дам... Ступай с богом.

Еремей ушел, а Евлампий Максимович, покосившись в сторону палисадника, задумчиво приблизился к столу. Стол помещался в углу комнаты, под большой литогра­фией с портрета государя императора Александра Пав­ловича. На столе аккуратно подобранной стопой лежали черновики доношений Евлампия Максимовича на окрест­ные злоупотребления начальства. Черные списки лежали там, а белые разлетелись голубками в Екатеринбург, и в губернию, и в Санкт-Петербург. Только что может бе­лый голубок? Не выклевать ему неправды и беззакония. Лишь тяжкую, как маршальский жезл, славу ябедника принесли Евлампию Максимовичу эти голубки на своих крыльях.

Впрочем, в последнее время он прошения свои писать оставил, причиной чему был отчасти их неуспех, а от­части обстоятельства, о которых будет сказано далее.

Евлампий Максимович отвернул уголок верхнего листка и взглянул на дату — прошение написано было почти год назад, в июле. «Так-то, братец, — подумал он. — Потому и ангел тебе явился...»

Поднял голову, посмотрел на литографию и поразил­ся— лицо государя удивительнейшим образом сходство­вало с тем ликом, который только что предстал перед Евлампием Максимовичем в палисаднике. То же кроткое сияние излучало это лицо, та же сквозила в нем нежная розоватость, и даже губы сложены были так, словно вот- вот обозначат заветное указание, явившееся от ангела.

Евлампий Максимович прошагал в сенцы, зачерпнул из ведра ледяной воды, выпил. Еще зачерпнул и еще по­пил, а остатки вылил себе на голову. Его густые прежде, рыжеватые волосы за последние годы заметно прореди- лись, и холодные струйки щекотно пробежали по коже. Обтерев лоб рукавом халата, Евлампий Максимович во­ротился в комнату, вновь сел у окна и запалил трубку. Однако в скором времени мысли его уклонились от то­го русла, по которому он им назначил течь. Немедленно захотелось вдруг узнать, что делает государь в настоя­щую минуту, чем заняты тело его и душа. Несколько картин, сменяя одна другую, пронеслись в мозгу: смотр, бал, одинокое бдение в рабочем кабинете. Но картины были тусклы, потому малоубедительны, и Евлампий Максимович оставил этот труд воображения.

Лишь присказка почему-то в памяти всплыла: «Близ царя — близ смерти».

А государь император Александр Павлович принимал в этот вечер известного противника рабства, американ­ского квакера Томаса Шиллитоу. Они сидели вдвоем в одной из малых гостиных Царскосельского дворца. Раз­говор шел о несчастной судьбе американских невольни­ков, и ничего удивительного в этом не было, поскольку государь не раз показывал себя решительным сторон­ником аболиционизма.

Волосы Томаса Шиллитоу покрывала простая черная шляпа из недорогого сукна. Она и вообще-то, сама по се­бе, выглядела в покоях дворца довольно странно, а бу­дучи надетой на голову —просто чудовищно. Но госуда­ря, казалось, это ничуть не смущало. Он уже имел дело с квакерами и посвящен был в их учение о греховности снимания шляп перед кем бы то ни было. Недаром на­кануне этого визита пришлось предупредить дежурных адъютантов о предстоящем нарушении придворного эти­кета.

Подали чай с фруктами и пирожными.

Прежде чем взять чашку, Томас Шиллитоу снял шля­пу и на несколько мгновений возвел глаза к высокому, украшенному фигурными кессонами потолку. Затем, уб­рав шляпу с колен, пристроил ее на соседних креслах. Государь воспринял это как должное. Он понял, что в настоящую минуту снимание шляпы не было грехом — она снималась не перед светским владыкой, а перед бо­гом, пославшим

--">