Иннокентий Федорович Анненский - О современном лиризме

Иннокентий Анненский О современном лиризме

«ОНИ»

Жасминовые тирсы наших первых менад^[1] примахались быстро. Они давно уже опущены и — по всей линии. Отошли и иноземные уставщики оргий. Один Малларме — умер, и теперь имя его, почти классическое, никого уже не пугает. А другой — Маврикий Метерлинк — успел за это время обзавестись собственной «Монной Ванной», и стилизаторы «Синей птицы»^[2] уже не вернут нам его нежных лирных касаний. Три люстра едва прошло с первого московского игрища,^[3] а как далеко звучат они теперь, эти выкликания вновь посвященной менады!

Мертвецы, освещенные газом…

Алая лента на грешной невесте.^[4]

«Серебрящиеся ароматы»^[5] и «олеандры на льду»^[6] — о, время давно уже смягчило задор этих несообразностей. А то, что было только книжным при своем появлении, получило для нас теперь почти что обаяние пережитости,

Пускай самая короткая из поэм

О, закрой свои бледные ноги!^[7]

навеяна стихами Малларме

О la berceuse avec ta fille et l'innocence

De vos pieds froids -^[8]

дымка раздражения, которая вокруг нее скопилась, заставляет думать, что в жасминовом тирсе было, пожалуй, и немного крапивы.

Современная менада уже совсем не та, конечно, что была пятнадцать лет назад.

Вячеслав Иванов обучил ее по-гречески. И он же указал этой, более мистической, чем страстной, гиперборейке пределы ее вакхизма.

Бурно ринулась Менада

Словно лань,

Словно лань,

С сердцем, вспугнутым из персей,

Словно лань,

Словно лань,

С сердцем, бьющимся, как сокол

Во плену,

Во плену,

С сердцем яростным, как солнце

Поутру,

Поутру,

С сердцем жертвенным, как солнце

Ввечеру,

Ввечеру…^[9]

Эти победные кретики^[10] четных строк, которые мало-помалу ослабевают в анапесты (во плену, поутру, ввечеру) — поистине великолепны. И «Вакханку» охотно декламируют в наши дни с подмостков.

А кто не оценит литературной красоты и даже значительности заключительных строк новой оды с ее изумительным, ее единственным на русском языке не окончанием, а затиханием, даже более — западанием звуков и символов:

Так и ты, встречая бога,

Сердце, стань,

Сердце, стань.

У последнего порога

Сердце, стань,

Сердце, стань.

Жертва, пей из чаши мирной

Тишину,

Тишину…

Смесь вина с глухою смирной

Тишину,

Тишину…

Вам, конечно, чудится здесь символ сознанных сил и власти над настроением. Но мне — бог знает почему — жалко той наспех обученной ритуалу и неискусной в самом экстазе менады, про которую когда-то уверяли, что она видит

Фиолетовые руки

На эмалевой стене.^[11]

Эти годы давно канули в вечность, и мы уже не умеем быть дерзкими. В самом вызове мы стали или равнодушны, или педантичны.

Вот пьеса Бальмонта в одном из его последних лирических нагромождений («Птицы в воздухе», 1908 г.).

Ты хочешь убивать? Убей.

Но не трусливо, торопливо,

Не в однорукости мгновенного порыва,

Когда твой дух — слепых слепей!

Коль хочешь убивать, убей

Как пишут музыку — красиво.^[12]

Тут, конечно, почувствуешь прежде всего не дерзость, как таковую, по существу — дерзость. И вовсе не в том дело, что на место Моисеевой заповеди самовольно выскочило какое-то «убей». Мало что ли мы их переварили за последние годы, всех этих tue-la, tue-le, tue-les.^[13]

Но не поражает ли вас в пьесе полное отсутствие экстаза, хотя бы искусственного, подогретого, раздутого? Задора простого — и того нет, как бывало:

Хочу одежды с тебя сорвать!^[14]

Напротив, в строчках засело что-то серьезное, вяло-учебное.

Я не смеюсь над лириком, который до сих пор умеет быть чарующим… Я хочу только сказать, что ему — этой птице в воздухе — просто надоело играть тирсом.

Валерий Брюсов… В последнем отборе, в новой и строжайшей дистилляции своих превосходных стихотворений этот неумолимый к себе стилист оставил пьесу с рифмами толщиной в четыре и даже пять слогов:

Холод, тело тайно сковывающий,

Холод, душу очаровывающий

. . . . . . .

Снег сетями расстилающимися

Вьет над днями забывающимися,

Над последними --">