Михаил Ефимович Ивин - Некто или нечто?

М. Ивин Некто или нечто?

Глава первая Ивановский

Андрей Сергеевич Фаминцын задумчиво разглядывал своего ученика. Сидит в неловкой позе. Бородат, высок, весьма тощ… Недоедает, конечно. Такой жердине нужен обед из пяти перемен. А он, нате вам, пришел с отказом. От него всегда ждешь какой-нибудь донкихотской выходки… Но что же предпринять?

Дмитрий Ивановский, сидевший перед своим профессором в лаборатории, только что кончил курс на естественном отделении Петербургского университета. В дипломе у выпускника набралось больше половины отличных оценок. И ему присвоили сразу, как полагалось в таких случаях, звание кандидата наук. Сверх того, попечитель Петербургского учебного округа соизволил оставить его при университете «как выдающегося студента, для приготовления к профессорскому званию». Оставить оставил, но без стипендии. А Ивановский, мало сказать, беден, ему пообедать бывает не на что. Отец умер давно, оставив шестерых. Вдовья пенсия, 372 рубля в год, — вот и весь доход семьи.

Фаминцыну пришлось пустить в ход свое влияние (академик, заслуженный ординарный профессор, тайный советник, председатель Вольного Экономического Общества), чтобы выхлопотать даровитому ученику стипендию. И вот — пожалуйте…

— Андрей Сергеевич, простите меня, но я твердо решился не брать стипендию.

— Да ведь вы, батенька мой, дали согласие, почему и я начал хлопоты. Дело уже сделано.

— Я соглашался, так как ничего другого в виду не имелось.

— А теперь имеется?

— Я надеюсь достать урок.

— Вам обещали?

— Нет еще, но я надеюсь. Ведь это лучше стипендии. Получая деньги за урок, я вижу, за что получаю. А стипендия за что платится? За научные занятия нельзя платить, в счет будущих благ — уже совсем не имеет смысла.

Фаминцын в рассеянии легонько потрагивает свою ухоженную, аккуратно раздвоенную бородку. Пожалуй, склонить Ивановского принять стипендию еще труднее, нежели попечителя назначить ее…

Андрей Сергеевич припоминает свою юность. Они с Ворониным, два ботаника, окончив университет, на собственные средства укатили за границу совершенствоваться. Потом, уже в Петербурге, оба у себя дома устроили лаборатории. Тоже на свои деньги, разумеется. Михаил Степанович Воронин, тот вообще сроду нигде не служил, копается дома в своих грибах, которые знает лучше всех в России. Если Воронин и читает иногда курс лекций, то плату наотрез отказывается брать. Но ведь, слава богу, у них у обоих всегда водились деньги, доставшиеся им в наследство. А Ивановский?.. Нет, придется действовать более решительно.

Фаминцын резким движением отнял руку от бороды:

— В научных занятиях вы можете поступать по усмотрению, а здесь уж позвольте мне распоряжаться. Из-за каких-то ничтожных шестисот рублей вы портите серьезное дело… Наконец, смотрите на это как на долг, который вы со временем уплатите деньгами. Вы уж слишком щепетильны. Кому дать стипендию, вам или другому, — позвольте судить факультету.

Ивановский молчал, потупясь, словно гимназист, вызванный к доске и не знающий урока. Фаминцын, убедившись, видимо, что с одного раза упрямца не обломать, перевел разговор «на отвлеченные темы». Так сказано в дневниковой записи Ивановского, дошедшей до нас. Что это были за отвлеченные темы — неизвестно. Но самый конец разговора записан.

Фаминцын вдруг сказал:

— Странный вы человек, Дмитрий Иосифович, простите уж меня за откровенность. Вы можете из-за пустяков разойтись с самым близким вам другом. И я убежден, что при этом вы первый и всего более от этого пострадаете. Я не уверен, что мы с вами как-нибудь не разойдемся из-за глупости.

Ивановский насторожился. Андрей Сергеевич всегда был строг и суховат, на лекциях не позволял себе никаких острот, никаких отступлений. Таким оставался Фаминцын и в общении со студентами. И вдруг — лирика.

— Андрей Сергеевич, эти ваши последние слова не означают ли, что вы сердитесь на меня за отказ от --">