Николай Андреевич Черкашин - Чёрный пёс в медном ошейнике

Вересова.

Федя Котов приносил с камбуза — корабельной кухни — вкусные мозговые кости, расчёсывал Шлангу длинную чёрную шерсть, учил протягивать лапу и подавать по команде голос. Он сделал из красной меди ошейник и надел его на Шланга. При этом он объяснил ему, что на корабле много электрических машин и вокруг них, когда они работают, возникает сильное магнитное поле. Чтобы оно не приносило вреда собачьему организму, нужно носить на шее это медное кольцо. И пусть Шланг не обижается, ошейник нужен вовсе не для того, чтобы привязывать к нему поводок, а для сохранения здоровья. Шланг, конечно же, ничего не понял, но к тяжёлому ошейнику скоро привык. По субботам, когда на «Садко» устраивали большую приборку и все медные, латунные и бронзовые вещи на корабле чистили до блеска, Федя Котов снимал с пса медный ошейник и тоже начищал его специальной пастой до красного сияния.

Однажды он отнёс медный обруч корабельному врачу, и тот зубоврачебным бором выгравировал надпись: «с/с «Садко». Что означало: «спасательное судно «Садко».

— Ну вот, теперь ты форменный спасатель! — сказал Котов, просовывая в ошейник длинные уши Шланга.

А вот другой подарок хозяина понравился Шлангу куда больше. Федя сплёл верёвочный коврик и постелил его на палубе вместо старой тельняшки. И Шланг сразу понял: отныне это будет его койка.

Здесь же на корме — или, как говорят моряки, на юте — щенок познакомился с главным хозяином палубы боцманом Некрячем. Знакомство, правда, вышло не очень удачным. Шланг облюбовал себе чугунную тумбу, за которую корабль канатом притягивают к берегу — кнехт. И только-только он поднял на кнехт заднюю ногу, как тут же раздался сердитый бас боцмана:

— А вот гадить на палубе не положено!

И небольно хлестнул по мохнатому задику цепочкой от ключей.

— Раз ты корабельный пёс, то блюди морскую культуру! — назидательно добавил Некряч.

Шлангу стало стыдно, и он никогда больше не задирал ногу ни на кнехты, ни на какие-либо другие устройства, соблазнительно торчавшие из палубы.

Зато к командиру Шланг ходил в гости запросто. Взбегал по трапам в самый верхний коридор, устланный ковровой дорожкой, скрёбся лапами в полированную дверь и получал «добро» на вход.

— Пришёл? — осведомлялся Вересов. — Ну, что скажешь?

— Вав-вав-вав! — радостно отвечал Шланг, помахивая роскошным пышным хвостом. Он уже знал, что произойдёт в следующую минуту и почти никогда не ошибался.

— Силантьев! — вызывал командир вестового.

Матрос в чистой белой робе приносил из буфетной блюдечко со сгущёнкой, и Шланг благоговейно погружал свой язык в густую млечную сладость. Ничего вкуснее в своей жизни он не пробовал.

Потом, на склоне собачьего века, вспоминая своё щенячество, Шланг всегда ощущал на языке этот нежный сладостный вкус. Пожалуй, юные годы его были даже несколько приторны, как сгущёнка, ибо редко какому ещё из его хвостатых собратьев доставалось столько внимания и ласки. Матросы — а их было много на «Садко» и все они скучали по дому, берегу и всякой земной живности — не упускали случая, чтобы не погладить, потрепать, помять, почесать кудлатого кутёнка, чтобы не сунуть ему кусочек сахара, хлеба, а то и косточку с хрящичком, припасённую с обеда. Единственное, что омрачало Шлангу жизнь, — это штормовая качка. Едва почуяв первые признаки непогоды, щенок, смешно переваливаясь, — задние ноги не знали, куда бегут передние, — стремглав мчался в кубрик и заваливался за рундук. Там, лёжа на боку, упершись спиной в борт, а лапами в деревянный рундук — «расклинившись», как бывалый моряк, — он терпеливо пережидал, когда уймётся валкая сила, то швыряющая корабль, то вздымающая его.

Но всё плохое на свете кончается, как, впрочем, и всё хорошее. Море уставало, стихало, и тогда снова можно было выбираться на палубу, вволю дышать свежим воздухом, греться на солнце и пугать громким лаем летучих рыб, которые --">