Николай Александрович Вурдов - Робинзоны студеного острова

— Что ты такой взъерошенный сегодня? — заметила мама.

Я промямлил что-то, пряча глаза. Я еще не решил, с чего начать серьезный разговор, да и к тому же у нас в комнате сидела и, как всегда, вязала соседка тетя Уля.

Тетя Уля еще в прошлом году была румяной, веселой, пышной красавицей, но после того, как в самом начале войны погиб на фронте ее муж, она похудела, почернела, стала заговариваться. Часами она сидела, вязала носки, варежки, бормотала что-то себе под нос и время от времени тихо смеялась.

Вечером за ужином, который состоял из жиденького, как водичка, супа и тоненького ломтика хлеба, я решил приступить к трудному разговору.

— Мама, я хочу поступить на работу, — начал я, глядя в тарелку.

Мама не удивилась. Давно уже было решено, что во время летних каникул я устроюсь работать: стыдно болтаться без дела в такое трудное время, да и рабочая продуктовая карточка не чета иждивенческой.^[1]

— И куда же ты думаешь поступать? — поинтересовалась мама.

Я бухнул:

— В экспедицию на Новую Землю. Только нужно твое разрешение.

— Что-о? — мама даже с места встала от удивления. — Ты что, всерьез? Да какой из тебя полярник? Ты посмотри на себя, разве такие там нужны?

Как я ни убеждал, как ни уговаривал мать, она была непреклонна.

— Никуда не поедешь. Никакого разрешения не получишь.

— Все равно уеду. Не надо мне никакого разрешения! — крикнул я, выскочил из-за стола и убежал к Боре Меньшикову.

Мать у Бори тоже была не в духе. Заплаканная, сердитая, она напустилась на меня, назвала смутьяном, сбивающим с толку ее Бореньку.

Я-то знал, что ее драгоценный Боренька сам кого угодно может сбить с толку. Но разве убедишь ее в этом?

Мы с Борисом побродили по улицам города, обсуждая, как все-таки уговорить заупрямившихся мам, и незаметно оказались на набережной Северной Двины.

Спокойная, словно застывшая река отражала голубизну вечернего неба, высокие белые облака. На рейде стояли морские пароходы, отдаваясь короткому отдыху в родном порту. Взад и вперед по реке сновали шустрые буксиры. Два колесных парохода старательно пенили, плицами воду — тянули к лесозаводам огромные плоты с бревнами. На Красной пристани и за рекой, на Пирсах, работали краны, загружая ненасытные трюмы судов. Порт жил будничной хлопотливой жизнью.

Наступала любимая всеми архангелогородцами белая ночь. Солнце опустилось за горизонт, оставив над собой широкую полосу заката. Было светло как днем, но это был какой-то особый, не дневной свет. С одного из пароходов доносилась тихая музыка…

Раньше в эту пору набережная была заполнена молодежью, много было и пожилых людей, которым не давала спать белая ночь. Теперь только несколько парочек гуляло вдоль крутого берегового откоса, да иногда проходили патрульные солдаты и краснофлотцы.

— Хорошо здесь. До утра бы не уходил, — задумчиво сказал Боря.

Я посмотрел на него: моего всегда бойкого ершистого товарища было не узнать, он казался совсем другим — тихим и мечтательным.

— «До утра», — заворчал я на него, — утром будет у нас с тобой хлопот полон рот. Раз уж решили ехать, надо добиваться своего. Так что пойдем-ка лучше, Боря, спать.

Когда я подходил к дому, птицы со всех сторон, будто соревнуясь друг с другом, уже приветствовали восход солнца.

Мама еще не ложилась спать, дошивала платье тете Кате с первого этажа. Тетя Катя работала поваром в столовой, в продуктах особенно не нуждалась и могла дать за свой заказ полкило хлеба.

— Ты что так поздно? — всполошилась мама. — А у меня уж все сердце изболелось. Спать не могу — все жду тебя.

Я пробормотал что-то нечленораздельное, все еще обижаясь на нее за то, что не разрешила мне поступить в экспедицию.

Мама, видимо, поняла мое состояние. Она бросила шитье и задумалась. Я заметил, как слезы выступили у нее на глазах и потекли по щекам.

— Мама, не плачь! Мама! — гладил я ее по заметно поседевшим волосам и сам чуть не плакал от любви и жалости к ней. Ведь она извелась вся, похудела: ночей недосыпала — все шила, чтобы заработать на лишний кусок хлеба для меня. А я? Нагрубил ей сегодня, ушел, хлопнув дверью…

А мама все плакала и говорила сквозь слезы:

— Поезжай, Коля. Поезжай, если уж тебе так хочется. Только ведь я за тебя же боюсь. Там море, скалы — все может случиться.

Я чуть было не отказался от своего замысла из жалости к ней, но пересилил себя…