Зоя Ивановна Воскресенская - Розовый Бант

Розовый бант

Ястребки

Василь с ястребками пробирались к саду Народного дома. Егорка заартачился: он уже здесь побывал — хватит! До сих пор помнит, как сторож чуть ухо не оторвал, да вдобавок мать отлупила за порванную рубаху. Это не считая расцарапанных в кустах крыжовника рук.

Василь глянул на него с презрением:

— Бублик с маком! Не может понять: не баловство это. И в саду сейчас ни крыжовника, ни сторожа.

— Просто оробел, — объяснил Ромка и добавил разные другие, не очень приятные для Егорки слова.

Но Егорка лезть в сад отказался наотрез.

Ребята перебирались через высокий кирпичный забор. Мешали валенки — большие, не по ноге. Прыгали в пушистый, глубокий сугроб.

В саду рассыпались вдоль забора. Каждый облюбовал себе «бойницу» — отверстие в кирпичной стене, сделанное просто для красоты, а ребятам это было на пользу. Сквозь отверстия можно увидеть кусочек улицы и переговариваться как по трубе.

Василь занял позицию у второй бойницы от угла.

Ромка устроился на старой кривой иве, что росла напротив Народного дома. Пальцы на руках скоро одеревенели, стыли ноги, но Ромка боялся шевельнуться, чтобы не открыть себя.

У подъезда дома в свете фонарей искрилась снежная пыль. По булыжнику цокал подкованными сапогами городовой — хозяин улицы, лютый враг всех мальчишек. Только бы он не заприметил Ромку!

Наконец в подвальном помещении засветилось окно. Ромка мигом соскользнул с дерева, выждал, пока городовой скроется в конце улицы, и вбежал в подъезд.

В зрительном зале кончился спектакль, и публика стала расходиться; в гардеробной стоял шум и толчея. Вместе со зрителями уходили из Народного дома и делегаты Первой петербургской партийной конференции, которая здесь тайно собиралась.

На втором этаже Ромка приоткрыл дверь в комнату. В комнате было много беспорядочно раздвинутых стульев. Лицом к двери стоял небольшого роста человек с крутым лбом. В бородке и усах рыжинки поблёскивают, в глазах — золотые искорки. Он надевал пальто и говорил дяде Ефиму:

Мы очень хорошо поработали сегодня, Ефим Петрович. Голосование показало, что большевики одержали верх.

Ромка хотел закрыть дверь, но говоривший приметил его и спросил:

— Вам кого, молодой человек?

— Мне дядю Ефима, — ответил Ромка и покраснел: до того у него получилось это не по-взрослому.

Ефим Петрович оглянулся.

— Это наш ястребок, Владимир Ильич… Все в порядке? — спросил он Ромку.

— Вроде всё.

— Мы можем быть уверены? — спросил Владимир Ильич.

— Да! — твёрдо ответил Ромка и снова почувствовал себя взрослым.

Он выбрался с толпой на улицу, пробежался вдоль забора и прижался спиной ко второй бойнице. Слышно было, как в отверстие в стене кто-то дул и громко дышал. Ромка улучил удобный момент и сердито прошептал Василю в переговорную трубу:

— Скажи, чтоб тихо сидели и не пыхтели. Жди моего сигнала.

Мальцы примолкли, но вот Федюнька начал рассказывать, будто в Потере конку возить будут не живые лошади, а «лектрические» и будто все те кони в шапках-невидимках и по-иностранному называются «трамвай». Федюнька хотел ещё что-то интересное рассказать, но получил от Василя подзатыльник и замолк.

Ромка пристально вглядывался в проходивших людей. Вот уже перестали хлопать двери Народного дома, и улица опустела. Неужели проглядел. Ему даже жарко стало, и в ушах от напряжения зазвенело. Где-то со стороны Расстаннои улицы раздались крики, и туда заспешил городовой.

«Наверно, драка», — подумал Ромка.

Из подъезда Народного дома вышли двое. Один был длинный и худой — это дядя Ефим, а во втором, одетом в тёмное пальто и высокую мерлушковую шапку, Ромка узнал человека с золотой искоркои в глазах, которого дядя Ефим называл Владимиром Ильичём.

Вот из-за угла вынырнул какой-то барин в долго-полом пальто и в котелке, с тросточкой в руках. Мелким быстрым шагом он пошёл следом за дядей Ефимом и его спутником. Шёл крадучись, как кот, и даже снег не скрипел под его ногами.

Это был шпик.

Ромка знал, что шпик будет теперь как тень следить за Владимиром Ильичём и где-нибудь по дороге укажет на него жандармам, а те арестуют его и посадят в тюрьму.

Время было тяжёлое. Шёл 1906 год, второй год русской революции. Царь не жалел --">