Юлия Никитична Кузнецова - Где папа?

ли кнопка, то ли рычажок, и она может петь.

Мне было страшно смотреть на эту игрушку, которую на моих глазах распрямляли одним движением. Потому что я была уверена: когда-нибудь эта клетка сама сложится обратно и придавит птичку.

Моя школа — как клетка, которая всё время складывается. Каждый день происходит что-то такое, что может раздавить. Только не получится у клетки меня раздавить. Потому что рядом папа, и он ловит клетку за ручку, едва она начинает складываться. И спасает меня.

Такой вот он, мой папа. Просто Маленький Великанчик.

Хлеб-с-Вареньем

Меня он зовёт Муськин-Пуськин. А я его — Хлеб-с-Вареньем.

Ночью я смотрю канал MTV. Клипы. Смотрю внимательно, чтобы запомнить: есть личности покруче моих одноклассников. Личности, которые уже чего-то добились в жизни.

И тогда, на фоне этих ярких, красивых людей, которые так умело поют и двигаются, меркнут звёзды моего класса — Фокс, Алаша и остальные.

Как-то я пыталась объяснить маме, зачем смотрю MTV. Она засмеялась и посоветовала смотреть канал «Культура». Мол, те, кого показывают по «Культуре», добились гораздо большего, чем те, кто кривляется и поёт по MTV.

Я пробовала, но там показывают совсем старых дядек, пожилых мушкетёров или завывающих усатых поэтов, которые устраивают творческие вечера, а старые тётеньки с фиолетовыми волосами, в малиновых платьях и с брошками на широкой груди, хлопают им со слезящимися глазами.

Вся эта компания не перекрывает Фокса и Алашу.

Так вот, когда я смотрю ночью клипы, приходит папа. Он долго щурится со сна на экран, потом ворчит:

— Тьфу, надо же, какую гадость показывают! (Это про Леди Гагу в одних трусах, но в кепке.)

А потом спрашивает неуверенно:

— Муськин, а у нас нечего поесть-то?

Я достаю ему хлеб, открываю банку клубничного конфитюра или абрикосового джема, и тогда он говорит:

— О!

И намазывает варенье на хлеб. И жуёт, всё так же щурясь на экран. А потом крышкой от банки закрывает голову Леди Гаге. Получается инопланетянин в трусах. Она бегает по сцене, а папа водит по экрану крышкой, и мы оба смеёмся.

А потом он намазывает второй бутерброд, и я вспоминаю того маленького мальчика, который спрашивал у папы, хватит ли ему двух бутербродов.

И у меня каждый раз дрожит сердце от любви к папе. Тогда я понимаю, что у меня есть силы идти завтра в школу, и отправляюсь спать.

— Спокойной ночи, Хлеб-с-Вареньем! Не забудь экран протереть, а то утром нам достанется.

Часть 3

Плохая новость

После разговора с мамой я повесила трубку. В ушах ещё звучал её голос, звенели её слёзы.

«Бабушка», — вспомнила я. И позвонила.

— Лизочка, — тихо сказала бабушка, — на сколько его забрали?

Я растерялась и прошептала:

— На пять лет.

— Ой…

Бабушка словно зажала себе рот. Послышался стук — упала трубка.

— Лиза! — крикнул дедушка. — Что ты ей сказала?

Я повторила.

— Ну зачем ты?

Прежде чем он бросил трубку, я услышала: «Погоди, погоди, солнышко, это какая-то ошибка!» (это он бабушке).

Тут я совсем растерялась, окончательно. Что я должна была сказать? Как сообразить, что надо сказать другое?! Зачем он дал ей взять трубку? Как он может…

И тут до меня дошло. Что от моей новости бабушке может стать плохо. Так плохо, что хуже не бывает, что даже думать об этом страшно. И я буду виновата.

Ведь именно я сообщила ту новость, от которой…

Нет. Нельзя об этом думать. Просто нельзя. Надо думать о сказках. Русских народных или каких там… В которых гонцу с плохой вестью отрубали голову.

И когда читаешь такие сказки и удивляешься жестокости обычаев, то никогда не думаешь: а был ли у гонца выбор? Мог он сказать что-то ещё?

Ирка

А потом позвонила Ирка.

— Ты уже знаешь?

— Угу. А ты?

— Угу.

— За что, а? Ты поняла? Он ездил туда поддерживать своих коллег, разве не так? Как его могли арестовать?

— Не знаю…

— Или, может, нам всей правды не рассказывали? — вдруг доходит до меня. — Может, это его обвиняли, а не коллег?

Ирка молчит. Я понимаю: она что-то знала. Может, и Костя знал? И мама, значит, --">