Юрий Васильевич Сальников - Человек, помоги себе

1

А если мне все-таки нравится Николай Бурков? Ну и что?

Зинуха говорит: в нем нет ничего хорошего. Вика же признает: он — личность!

Но может ли человек быть личностью, если в нем нет ничего хорошего?

В классе Н. Б. держится солидно. Даже — сверх. Начала я сегодня объявлять на перемене:

— Люди! Пишите в «Колючку»!

А он засмеялся — противно так всегда смеется-хмыкает:

— Детсад!

— По-твоему, что же? Не надо выпускать сатирический листок? — взорвалась я.

— И не надо!

Я хотела взорваться еще сильнее, да Вика дернула меня за рукав.

— Хватит приставать к нему, Ольга.

Это я — «пристаю»?

В конце концов, что получается? В седьмом, когда меня впервые сделали редактором классной газеты, все рвались писать фельетоны и рисовать карикатуры. «Колючка» тогда выходила каждую неделю — никто не обижался. Потом пыл у ребят поубавился, но в прошлом году еще дело двигалось. А в нынешнем — все словно перевернулось. Ребята заявили Анне Алексеевне, что на собраниях готовы по-прежнему критиковать друг друга, не взирая на лица, но выставлять себя на посмешище перед посторонними в газете наотрез отказались. И теперь ни у кого не допросишься не то что фельетона — малюсенькой заметеночки. Да еще слова какие придумали: «Выставлять на посмешище»!

И это уж точно — из-за Николая Буркова. С его приходом началась в нашем классе смута.

Вика примечает, как я смотрю в его сторону, и подзуживает:

— Ох и ненавидишь ты его!

Иногда и вправду — ненавижу. А иногда думаю: ведь умный.

Умный, умный, а с Лариски Нечаевой глаз не сводит. Да и Зинуха почему сказала про него: нет в нем хорошего? Тоже из-за Нечаевой. Может ли хороший мальчишка увлечься такой супермоднячкой?

Самого-то, Буркова, едва он появился у нас осенью, сразу оценили: не пустозвон. Высокий, широкоплечий, он сел на заднюю парту рядом с коротышкой Ясеневым и долгое время вообще помалкивал.

А помалкивать тоже можно по-разному. Ясенев девятый год взирает на всех со своей «Камчатки» без единого звука. Однако недаром Марат Галустян еще в шестом сказал про него: «Это ясень, который дуб». У новенького же глаза сообразительные, внимательные.

Я, конечно, не очень его разглядываю. Разве что покосишься изредка в тот угол, где он с Ясеневым. С моего места, с третьей парты у окна, если сесть вполоборота, вся их «Камчатка» как на ладони. И слова оттуда долетают преотлично. Едва Н. Б. что-нибудь пробасит, мне, как через динамик, слышно. Я запоминаю. А дома сяду вот так, как сейчас, и думаю, думаю… Даже самой тошно — истуканом сделалась. Учебник раскрыт, а ничего не соображаю. Сегодня и учебника не положила — завтра воскресенье, успею выучить.

— Ольга, я ухожу. — Мама собралась на дежурство в больницу и вошла ко мне в пальто.

Я быстренько пододвинула чистый лист бумаги. Пусть думает, что готовлю очередную передачу для молодежного радио.

Она так и подумала.

— Опять сочиняешь?

— Угу.

— А в школе все нормально?

— Угу.

— Придет папа, борщ разогреешь. — Поцеловала в щеку и ушла.

Я вздохнула: хорошая мама, а про все и ей не скажешь. Особенно про Н. Б.

А что, если начать дневник?

Эта мысль мелькнула у меня вчера вечером, когда папа сказал: «Ну, дочь, через неделю тебе шестнадцать. Чем же ты ознаменуешь такую дату в своей жизни?» Я засмеялась: «Начну писать мемуары». Папа кивнул, будто принял мое сообщение всерьез: «Пора подводить итог прожитому». Он у нас малоулыбчивый, строгий. Подполковник, преподает в военном училище. Я спросила: «Ты тоже пишешь?» Он ответил: «Думать о жизни не обязательно с пером в руках. Достаточно в нашей семье одной сочинительницы».

Что верно, то верно — родители у меня не «писучие»: маме за письмо сесть — целое событие. И отец к литературе никакого отношения не имеет, хотя книгами увлекается. Дня не проходит, чтоб не купил новые. И не только военные, — их у нас уйма! — но и классику, и современные романы. А я — стихи. Разных сборников у меня тоже уйма. Читать любит и мама, но меня и писать тянет — даром, что ли, с детства прослыла сочинительницей. И после вчерашнего разговора с папой --">