Сергей Тимофеевич Григорьев - Зуёк Койзмэн и кок Асей

никогда. И корщик Бодряной дал подзатыльник Кузьме из-за того, что застал его за чтением отпечатанного на пишущей машине листочка, — листочек этот уж Бодряному известен. Вчера к стану подходил "Трифон", и кто-нибудь из машинной команды передал Кузьме листочек с Исакогорской радиостанции: московскую окрошку. Читать листочки эти, по Бодряному, хуже, чем курить табак…

Кок Джимми в порте Кингстоун свистнул, поправил кепку и пошел на свое место.

Зуёк Кузьма на Мурманском берегу свистнул, подтянул штаны и пошел делать свое дело.

На тралере № 213 выкатали якорь. Расстилая ленту черного дыма, тралер вышел в открытое море.

Шняку ссунули с сухой воды; поднявши благодать ^[3], шняка ^[4] набрала в нее горного ветра и пошла меж черных с белыми платками снега пахт ^[5] к открытому морю.

Рабочий день кока Джимми

Волна качала тралер. Больше недели прошло с тех пор, как тралер покинул Кингстоунский порт в устье Гулля. Кок Джимми делал свое дело. Камбуз помещался на верхней палубе возле трубы. В камбузе все было железное — стены, пол и потолок; все остальное было тоже из металла: медный куб для кипятка, чугунная плита, — и тот и другая грелись паром от котла, и даже койка кока, подтянутая под самый потолок, была вся из железа.

И верхняя и нижняя команды работали в две смены. Тралер, достигнув банок Варенцова моря, начал чертить в его свинцовых водах зигзаги от норд — норд-оста к зюйд — зюйд-весту и обратно тихим ходом; кок Джимми все время видел сквозь круглое толстое стекло иллюминатора в камбузе солнце. В полдень оно сияло в безоблачном белесом небе, вея ласковым: теплом; к полуночи воздух стеклянел, тралер менял курс, а солнце, алея, снижалось к морю, едва его касалось нижним краем, утопая в зеленоватой мгле, но не заходя, и снова вздымалось, бледнело, заглядывая в камбуз к коку Джимми.

Лебедка то гремела, опуская за борт сеть трала, то гремела, выбирая трал. В кожаных штанах и куртках и в зюйдвестках матросы подводили поднятую над бортом мотню трала к отверстию люка, развязывали ее над люком, и в трюм катился серебряный дождь рыбы, трюм наполнялся.

Звонил командный телеграф, скрежетали внизу по плитам пола лопаты кочегаров, сгребая уголь, гудела дымом труба, тюкала паро-динамо, глухо стучал на шкафуте компрессор холодильной установки, подмораживая в трюме рыбу. В полдень термометр показывал на палубе в тени 15°, в полночь на солнце — 6° выше нуля; черные железные борта тралера за день прогревались солнцем, и без искусственного холода тралер привез бы в Гулль сквашенную рыбу вместо свежей.

Смены — в 3, 9, 15, 21 час. Около этих сроков кок Джимми только и слышал со всех сторон:

— I say, Джимми!^[6]

Он подавал: кофе, воду, виски, портер, ром, пунш, консервы, разогретые прямо в жестянке с портретом быка, молоко с изображением задумчивой коровы на лугу, компот, варенье в банках с разноцветными картинками, яйца, ветчину… Выкидывал за борт пустые бутылки, опорожненные жестянки от консервов, банки от варенья, пробки, скорлупу, выплескивал помои… Кок носился вверх и вниз по лестницам, полируя рукой и без этого блестящие их поручни: вверх, вниз! вниз, вверх! в трюм, в рубку Джонни, в кладовую, камбуз и обратно: в трюм, в люк, вверх, вниз!

Около 6, 12, 18, 24 часов кок Джимми мог бы отдохнуть, потому что в это время крики "Эй, Джимми" смолкали: одна из рабочих смен тралера спала тяжелым, пьяным сном, а другая в пьяном возбуждении стояла неотступно у рычагов, колес, снастей, черпая из моря тралом рыбу…

В эти счастливые минуты кок Джимми залезал на койку и, колыхаясь в мутных просонках, смотрел с койки сквозь открытую настежь дверь камбуза на волю. Волны катились. За тралером стлался пенный след в воде и дымный в воздухе. От выброшенных коком бутылок и мусора в пенном кильватере не осталось и помина. Чайки перестали носиться за тралером и припадать за добычей к воде; расселись по борту, на баке; вьются над раскрытым люком с рыбой; на волнах качаются красноголовые морские попугаи; нет-нет — в волнах мелькнет пернатый горб иссиня-черного кита^[7]; играя, кит очертит вкруг --">