Владимир Коротеев - Дети лихолетья

Владимир Коротеев ДЕТИ ЛИХОЛЕТЬЯ

Повесть

Будни в эвакуации

Шурка, напрягаясь, опирался на рукоять ворота, ожидая, пока вода не успокоится в ведре. Младший братишка Вовка топтался рядом, гремя подвешенной на веревочке крышкой чайника, боязливо заглядывал в темную бездну колодца.

— Если туда упадешь — не вылезешь, правда, Шуренок?

— Не падай. И близко не подходи! — ответил старший брат.

Он взялся за дужку показавшегося ведра, поднатужившись, поднял его, поставил на обледенелую доску, прибитую поперек сруба.

— Ну, давай твой чайник.

Вовка поставил, придерживая чайник за ручку, Шурка накренил ведро. Но тут малыш поскользнулся, поехал по льду, не выпуская из руки чайник. Вода из ведра плеснула Шурке на ноги.

— Эх ты! Тюха, — рассердился он. — У меня теперь ноги отмерзнут. Вон ботинок полнехонький воды… И посушить негде.

Домой шли молча заснеженной улицей, образованной сплошь саманными приземистыми хатками — опечками. Лишь в центре степного поселка стояли несколько кирпичных да десятка три деревянных домов.

Сюда они попали еще осенью, когда шли пешком, спасаясь от бомбежек, из горящего Сталинграда. В дороге и здесь называли их беженцами. Хотя село было в двухстах километрах от областного города, на левом берегу Волги, иногда фашистские бомбардировщики долетали и сюда. Долетали обычно ночью, так как боялись советских истребителей немецкие «асы», аэродром наш располагался сразу за околицей. Но все-таки одна из вражеских бомб попала в деревянное строение школы, здание сгорело. К детям теперь на дом ходила учительница, другого здания для школы не находилось: сплошь беженцы, люди жили в тесноте…

— Маме не говори, что я в ботинок воды налил, — предупредил братишку Шурка, когда подходили к своему опечку. — А то она не пустит нас за дровами.

— Не скажу, что, маленький? — пробурчал Вовка.

Мама, Евгения Михайловна, работала в госпитале медсестрой, бывало, дежурила днями и ночами, когда из Сталинграда несколько автомашин привозили раненых бойцов. Сегодня она была дома, пришла с ночного дежурства. Сидела на кровати, набросив на плечи ватник, вязала носок. Хлопнула дверь, клубы морозного воздуха тут же ворвались в малюсенькую комнатушку, опережая детей.

— Холодно. Промерзли, мои помощники? — сказала она ласково.

— Нет, мама, — бодрясь, ответил Шурка, поставил ведро на скрипучую табуретку. — Чайник ставь на печку, — сказал он брату.

— Знаю сам, — протянул Вовка, направляясь к жестяной закоптелой печурке, стоящей среди комнаты.

Затем, прильнув к руке матери, потерся ершистой головой, спросил:

— Ты кому носки вяжешь, мам?

— Тебе.

«Себе бы лучше связала, ходит в сапогах, в тоненьких носочках», — подумал Шурка.

Он сел на железный ящик рядом с печкой, потрогал рукой боковину. Поежился от холодного прикосновения. Пошевелил в ботинке немеющим пальцем, покалывало, словно иголками. Топить нечем.

— Есть хотите? — спросила мама.

Конечно, есть хотелось, страсть как! Но Шурка заставил себя равнодушно произнести:

— Не очень, мам.

У них было всего-то, как он знал, граммов триста хлеба.

— Мы вот сейчас за дровами сбегаем, обед сварим, потом и поедим. Да, Вовка?

— Пойдем, Шуренок, — ответил тот, с трудом поднимаясь с кровати, отрываясь от теплой маминой руки.

— Где же вы их найдете, дрова-то? — вздохнула Евгения Михайловна. — Столько эвакуированных, все пособирали. Ну, пойдите…

Шурка взял в углу мешок. Вовка подошел к столу, не удержался, глотая слюну, отломил корочку хлеба, затолкал в рот, мотнул головой, прожевывая, пошел вслед за братом.

На улице сказал Шурке:

— Я так есть хочу! Живот совсем пустой-препустой.

— Не хнычь, терпи. Думаешь, я не хочу? Но не ною… На аэродром пойдем, там поищем дров.