Вероника Александровна Александрова - Мануш-Вартуш (повести и рассказы)

а подруга уехала в научную командировку за какими-то лечебными водорослями. Сначала думали, что командировка недолгая, а теперь Фатымина мать задерживается и неизвестно когда вырвется из этих водорослей. И, значит, неизвестно, сколько ещё Фатыме придётся прожить у тёти Наташи.

— Я боялась, что Фатыма будет очень скучать. Девочка ведь никогда раньше не уезжала из дому, — говорила тётя Наташа, — а она, представьте себе, и не вспоминает о своей матери.

Тётя Наташа ошибалась.

В тот же день, после обеда, Фатыма играла в саду с Димкой. От счастья, что с ним возится такая взрослая девочка, Димка сделался кисельного цвета и орал на весь посёлок. А я смотрела на них из окна. Вернее, не смотрела, а изредка взглядывала, чтобы они не вообразили, что меня интересуют всякие малышовые игры.

— У нас тоже есть кружок в Доме пионеров, — тихо сказала Фатыма.

Они строили высокую башню из кубиков. Осталось только поставить сверху прозрачную пирамидку, как вдруг Фатыма вскочила, толкнула Димку, опрокинула башню… Она ухитрялась всегда открывать нашу скрипучую калитку совершенно бесшумно. Но сейчас так рванула её, что калитка пронзительно ойкнула от удивления.

Фатыма помчалась по улице. Догнала какую-то незнакомую женщину. Молча загородила ей дорогу. Потом отступила и медленно пошла назад. Теперь она шла не как всегда, а тяжело, трудно, словно тапочки её были намазаны клеем и подошвы еле-еле отрывались от земли.

Фатыма вернулась к Димке, ревущему над развалинами башни.

— Прости, пожалуйста… — сказала она виновато. — Я думала… Мне показалось… Эта тётя немного похожа на мою маму.

Тут я поняла, что пора проявить чуткость. Я вышла из дому и хлопнула Фатыму по плечу.

— Выше нос, Фатымка! Приедет твоя мама, не думай. И вообще иногда даже лучше одной пожить. Нотаций никто не читает. Верно?

Фатыма резко сбросила мою руку со своего плеча. Громко произнесла какое-то длинное слово. Ушла на дачу к тёте Наташе и больше не вернулась.

И, только когда она ушла, я разобрала, что это было за слово:

— Несмейменяжалеть!

Я поняла, что Фатыма гордая. А я уважаю гордых людей. Вечером я сама пошла к ней, позвала её к себе и показала своих птиц. А я их не всякому показываю.

Птиц у меня было много. Целых семь клеток. В некоторых клетках птицы сидели по двое, а в большом позолоченном дворце с утра до вечера занимались гимнастикой четыре желтогрудых чижика.

Когда мы с Фатымой вошли, чижики удивлённо запрыгали, приподняв жёлтые брови до самых чёрных шапочек, которыми были украшены их головки. Чижики косили на меня круглыми тёмными глазами: мол, чего пожаловала? Ужинать мы ужинали. Пить пили. Купаться купались. Спать пора. А ты всех переполошила.

И правда, обитатели и других клеток завозились, захлопали крыльями, защебетали. У Фатымы просто глаза разбежались. Всюду разные, совсем не похожие птицы с разными голосами, с различной повадкой, разноцветные…

«Фью-лю-лю! Фью-ци-ци!» — пронзительно затянула лазоревка, маленькая птичка с чёрными, словно сажей намазанными щеками, в платочке такого ослепительного синего цвета, как море бывает в ясный солнечный день.

«Ти-ти! Ти-ти! — совсем про другое запела серо-зелёная лесная малиновка, притопывая голубыми ногами. — И-ти-ти!..»

«Цин-цин-цин!» — глухим колокольчиком отозвалась овсянка, невидимая в своей коричневато-зелёной клетке.

А её соседка, похожая на оживший лимон канарейка, печально запела совсем не в лад своё южное: «Ля-ля!..»

Весело зацокал, защёлкал пёстрый краснощёкий щеглёнок.

Но вот голоса всех птиц покрыл сильный голос. Точно кто-то заиграл на лилипутской виолончели,

«Ля-ля! Ци-ци! Ти!» — Он сплёл в одну мелодию непохожие песни лесных и степных, южных и северных птиц, как цветы в один венок. И песня стала многоцветной, стройной… Сильный голос вёл за собой птичий хор.

Это запел джурбай, чёрный жаворонок. Большой, коренастый, напружив короткую, в коричневых подпалинах шейку, полураскрыв клюв, он, казалось, не замечал ничего вокруг. Он пел. И голос его то поднимался высоко, выше самых высоких деревьев, то опускался низко, ниже корней травы. И, как всегда, когда слышишь настоящую музыку, хотелось и улыбаться, и вздыхать, и сделать кому-нибудь что-нибудь очень --">