Николай Степанович Винграновский - Первинка

Теперь поскорее купить корову и — домой, чтоб и мама понюхала и брат с сестрой, чтоб и они знали, какие духи бывают на свете в парикмахерской на базаре.

Миколка выскакивает из парикмахерской и останавливается — базар большой, людей много, и где коров продают — неизвестно. А тут ещё духи распахлись вовсю, и ветер подул — зря пропадают духи!

Миколка вынул из кармана узелок, развязал, кусок хлеба и луковицу сунул в карман, а платком крепко перевязал шею.

Втянув голову в плечи, Миколка, как воробей, впорхнул в толпу. Он шмыгал между фуфайками и шинелями, куртками и бушлатами, зелёными френчами и рыжими пиджаками.

Наконец толпа поредела, запах духов смешался с запахом прелой соломы — Миколка увидел коров. Их было совсем немного. Они стояли в дальнем углу базара и жевали последнее хозяйское, вынесенное на базар сено.

— Вот они, — прошептал Миколка и остановился вынюхать остатки духов, чтоб не пропадали. Потуже затянув платок на шее, он хотел было уже идти к коровам, как вдруг остолбенел.

У крайней коровы, той, что была привязана к телеге, два мужика ели колбасу.

Сначала Миколка не поверил, но когда увидел, как мужик в брезентовом плаще суёт свой красный нос в котомку и достаёт кольцо колбасы, у Миколки потекли слюни. Колбасы он никогда не пробовал, но запах её слыхал, когда через их село проходили не то немцы, не то итальянцы.

Пропали духи, пропали и коровы, и ничего на свете не осталось, кроме колбасы.

Боком-боком Миколка стал обходить мужиков, зашёл им в спину, встал против ветра и смотрел.

Мужики ели не спеша. О чём они говорили, слышно не было, но говорили они долго, а колбасный дядька в брезентовом плаще то и дело вытаскивал из-за голенища кнут, щёлкал им в воздухе перед носом коровы и опять ел колбасу.

«Вот когда вырасту, — думал про себя Миколка, — буду есть колбасу день и ночь, пока не наемся, пока эти чуни не стопчу… Ладно, не сегодня завтра придёт отец с войны, принесёт полный мешок колбасы, да и медалей у него на груди будет побольше, чем у вас с вашей колбасой!»

Миколка вынул из кармана хлеб и луковицу и съел их, не спуская глаз с колбасы.

Тут мужики вдруг перестали жевать и задрали в небо набитые колбасой рты: низко над базаром пронеслась тройка «ястребков». А за нею ещё одна, потом ещё. Они летели быстро, стремительно — видно, шли на выручку, ведь фронт был где-то совсем недалеко, за Синюхой. Миколка даже заметил в кабинке лётчика в шлеме, и лётчик вроде бы махнул ему крылом — мол, кому воевать, а кому — коров покупать.

Миколка вздрогнул. Сколько уж времени заглядывает он этим брезентовым мужикам в их колбасные рты, а корова? А ещё двенадцать километров вести её степью домой?! А мать, больная, с печки не может слезть, лежит и думает, где же Миколка, как он там?

Дело тем временем шло уже к обеду, базар опустел, и коров осталось ещё меньше, чем было. Миколка сосчитал — четыре.

Он подошёл поближе к одной беленькой и стал прислушиваться, сколько за неё просят и сколько дают. Какой-то мужчина щупал и мял коровье вымя, хлопал по бокам, по шее.

— И сколько ж молока даёт ваша беленькая? — спросил он у хозяина.

— Если корм добрый — до двух вёдер.

— А сколько за неё хотите?

— Да за четыреста отдам.

Четыреста тысяч! Миколка почувствовал, что его двести за пазухой пошевелились.

Осталось три коровы, и Миколка побрёл к ним. Но две, оказалось, уже проданы, а третья стояла за возами с таким видом, что к ней никто и не подходил.

То, что была она чёрная, — это полбеды. Миколке даже понравилось, что она чёрненькая и рожки венчиком, но то, что она шаталась под ветром, и рёбра её просвечивали, и вымя было размером с яблоко, — это уже никуда — ни корова, ни коза.