Сергей Николаевич Голубов - Дядя Ипат и Чайка

хотел податься со знаменем в сторону, к кустам, и уже выбрался было из гущи французского наскока, но могучий удар гусарской сабли рассек ему кивер с помпона до боковой чешуи. Голову знаменщика заволокло горячим туманом. Он облизнул губы — на них была кровь. «Эх, плохо! А знамя-то, знамя!» Французский офицер крикнул своим солдатам:

— Зарубите поскорей этого прохвоста! Убейте его!

Старичков не понял его слов. Но он не сомневался в том, что ничего хорошего они означать не могли, и поэтому опять кинулся к кустам. Ему казалось, что он бежит. А на самом деле его ослабевшие ноги еле плелись шаткой ощупью по неровной почве. Несколько всадников враз наскакали на Ипата. Смятый копытами их коней, он упал и уткнулся лицом в землю, судорожно комкая под собой знамя. Какой-то гусар рубанул его саблей вдоль спины. Другой выстрелил в него из пистолета. Третий ткнул чем-то острым в поясницу. Это было очень больно — удар пришелся в кость. Старичков зажмурил глаза, ожидая смерти. Но смерть не пришла ни в этот момент, ни в следующий…

Картечь визжала — французы били саженей на шестьдесят, не далее. Русская пехота лежала кругом, как снопы на неубранном поле. Выли трубы, трещали барабаны, где-то, уже не близко, выкрикивались названия Азовского, Низовского, Белозерского полков.

«Видать, уходят наши!» с отчаянием догадался Старичков.

Однако сам он не только итти, но и с земли подняться не мог.

«Знамя!.. Знамя!..» Сделав неимоверное усилие, раненый оторвал от древка священный лоскут и, прикрывая его грудью, начал быстро свертывать пополам и начетверо. Губы Ипата нет-нет да и прижимались к ветхому шелку. От этого на шелке оставались темные пятна крови и слез. Наконец работа была кончена. Тогда Ипат живо расстегнул мундир и засунул под него знамя…

V

Снова моросил мелкий холодный дождь. Дороги потонули в черной жиже. Лошади надсаживались, вытягивая из грязи фургоны, завязшие до колесных ступиц. Конвойные французские солдаты, сопровождавшие обоз с ранеными, яростно ругали скверную погоду, дороги, лошадей и полумертвый груз, громоздившийся на повозках. Действительно, можно было взбеситься от злости посреди этой мешанины из людей, пушек, зарядных ящиков, артиллерийских парков и лазаретных фургонов. Все это с грохотом, бранью и криками еле тащилось вперед, стараясь вырваться из тесноты и опередить соседей…

Где-то трубили сбор. Старичков горестно слушал странную мелодию этого чужого сигнала. Куда он попал? Куда везут его и зачем? Ранец Ипата был искрошен сабельными ударами, и все, что хранилось в нем — хлеб, соль, чай, смена белья и сапожная щетка, — давно вывалилось наружу. Исковерканный кивер болтался возле шеи на сломанной чешуйчатой застежке. Какая-то тупая одубелость тела мешала Старичкову ощущать в полной мере боль от покрывавших его ран. И одубелость эта была счастьем. Ипата бросили в фургон таким образом, что туловище и правая нога его находились в повозке, а левая, раздробленная конским копытом, была приторочена постромкой к боковой перекладине кузова. Поэтому, когда фургон на выбоинах подбрасывало кверху, больная нога лишь покачивалась, не задевая за другую. И это тоже было счастьем. Но что означали такие счастливые мелочи в сравнении с громадным бедствием, обрушившимся на весь Азовский полк! Плохо, что Старичков попал в плен. Однако неизмеримо хуже было другое: вместе с ним оказалось в плену и полковое знамя. Случилось то, чего никогда не бывает: вечно единая жизнь полка и его знамени разорвалась. Азовцы там, а знамя здесь. Старичков с отчаянием думал о том, как свести опять вместе разошедшиеся концы целого, и с ужасом видел, что ничего, совершенно ничего не может придумать. А если его завезут куда-нибудь, да и пристрелят? Или сам он не выдержит и помрет? Что тогда станет со знаменем? Зубы Ипата стучали, но не от холода и боли, а от страшных, безысходных мыслей…

У спуска к какой-то реке медленный ход обоза совершенно застопорился. Мост через реку горел, а понтоны затопило водой. Шум и крики на берегу слились в оглушительный гам. Здесь обоз неподвижно простоял до ночи. В сумерки Старичкову стало так худо, что он забылся. Ему чудилось, будто французские гусары сняли с него голову совсем на́прочь. Голова сама по себе и тело тоже, а между телом и --">