Михаил Юрьевич Лермонтов - Бэла

перенесли
мы раненую к Печорину
и послали за лекарем. Он был
хотя пьян, но пришел; осмотрел рану и объявил, что она
больше дня жить не может; только он ошибся...
Выздоровела?
спросил я у штабс-капитана, схватив его за руку и невольно обрадовавшись.
Нет,
отвечал он:
а ошибся лекарь тем, что она
еще два дня прожила.
Да объясните
мне,
каким
образом ее похитил
Казбич?
А вот как: несмотря на запрещение Печорина, она
вышла из крепости к речке. Было, знаете, очень жарко;
она села на камень и опустила ноги в воду. Вот Казбич
подкрался,
цап-царап ее, зажал рот и потащил в кусты,
а там вскочил на коня, да и тягу! Она между тем успела
закричать; часовые всполошились, выстрелили, да мимо,
а мы тут и подоспели.
Да зачем Казбич ее хотел увезти?
Помилуйте! да эти черкесы известный воровской
народ: чтб плохо лежит, не могут не стянуть: другое и
не нужно, а всё украдет... уж в этом прошу их извинить!
Да притом она ему давно-таки нравилась.
нам

—

—

—

—

—

—

—

—

—

—

—

—

—

36

—

умерла?

И Бэла

Умерла;

только долго
мучилась, и мы уж с нею
измучились порядком. Около десяти часов вечера она
пришла в себя; мы сидели у постели; только что она
открыла глаза, начала звать Печорина. «Я здесь, подле
тебя, моя джанечка (то есть, по-нашему, душенька)»,
отвечал он, взяв ее за руку. «Я умру!» сказала она. Мы
начали ее утешать,
говорили, что лекарь обещал ее вылечить непременно; она покачала головкой и отвернулась
к стене: ей не хотелось умирать!..
«Ночью она начала бредить; голова ее горела,
по
всему телу иногда пробегала дрожь лихорадки; она говорила несвязные речи об отце, брате: ей хотелось
в
горы, домой... Потом она также говорила о Печорине,
давала ему разные нежные названия или упрекала его -в
том, что он разлюбил свою джанечку...
«Он слушал ее молча, опустив голову на руки; но
только я во всё время не заметил ни одной слезы на рес—

ницах

собою

его:
—

в

самом

ли деле

он

не знаю; что до меня,

не мог

то я

плакать,

ничего

или владел

жальче

этого

не видывал.

«К утру бред

прошел; с час она лежала неподвижная,
такой слабости, что едва можно было заметить, что она дышит; потом ей стало лучше, и она нача-

бледная
ла

и

в

говорить, только
придет ведь

мысль

как

вы

думаете,

о

умирающему!..

только

чем?.. Этакая
Начала печа-

литься о том, что она не христианка, и что на том свете
душа ее никогда не встретится с душою Григория Александровича, и что иная женщина будет в раю его подругой. Мне пришло на мысль окрестить ее перед смертию:
я ей это предложил;
она посмотрела на меня в нерешимости и долго

не могла

слова

вымолвить; наконец отвечала,

умрет в той вере, в какой родилась. Так прошел
целый день. Как она переменилась в этот день! Бледные
что она

щеки впали, глаза сделались большие, большие, губы горели. Она чувствовала внутренний жар, как будто в груди у ней лежало раскаленное железо.
«Настала другая ночь; мы не смыкали глаз, не отходили от ее
постели. Она
ужасно
мучилась,
стонала, и
только что боль начинала утихать, она старалась уверить
Григория Александровича, что ей лучше, уговаривала его
итти спать, целовала его руку, не выпускала ее из своих.
Перед утром стала она чувствовать тоску смерти, начала
37

метаться, сбила перевязку, и кровь потекла снова. Когда
перевязали рану, она на минуту успокоилась и начала
просить Печорина, чтоб он ее поцеловал. Он стал на колени возле кровати, приподнял ее голову с подушки и
прижал свои губы к ее холодеющим губам; она крепко
обвила его шею дрожащими руками, будто в этом поцелуе хотела передать ему свою душу... Нет, она хорошо
сделала, что умерла! Ну, чтб бы с ней сталось, если б
Григорий Александрович ее покинул? А это бы случилось,
рано или поздно...
«Половину следующего дня она была тиха, молчалива
и послушна, как ни мучил ее наш лекарь припарками и
микстурой. «Помилуйте!
говорил я ему:
ведь вы сами
сказали, что она умрет непременно, так зачем тут все
ваши препараты?»
«Все-таки лучше,
Максим Максимыч,
отвечал он,
чтоб совесть была покойна». Хоро—

—

—

—

—

совесть!

ша

«После полудня она начала --">