Гелена Крижанова-Бриндзова - Связной

не так-то легко взять.

Они держатся этой надежды как якоря, но Милан хорошо видит, что ни отец, ни мама сами не очень-то верят этому. Отец запер одежду Эрнеста в шкафу. Мама выстирала и выгладила рубахи деверя и убрала в бабкин сундук в чулане. Милан видел, как она плакала при этом, словно не рубахи в сундук укладывала, а самого Эрнеста в гроб.

Всем в доме недоставало Эрнеста. Вот уже два года — с тех пор как захворал отец — он был им опорой, помощником, настоящим главой семейства. Эрнеста не забрали в солдаты. В детстве завелась у него в ноге костоеда, и он два года пролежал в Татрах с ногой в гипсе. После выписки он снова стал ходить, но одна нога так и осталась короче, с тех пор он и стал носить ботинок с толстой подошвой. Когда его сверстников призывали, не один из них вздохнул с завистью:

— Тебе-то, мол, что, тебе не идти на фронт, а вот мы… Кто знает, где сложим кости!

А Эрнест ходил мрачный, сам не свой, до того ему хотелось идти с приятелями.

— Все уходят, а ты валяйся здесь на печи, — жаловался он старшему брату.

— Тебе что, жалко, что пострелять не придется? — поддел его Гривка.

— Стрелять! — выкрикнул Эрнест. — Ты что думаешь, стал бы я стрелять? В них — ни разу, понял? Ни разу, уж лучше самому пулю в лоб. Там бы я был к ним поближе, при первом же случае фьють — и поминай, как звали… А здесь? Сиди сложа руки да любуйся на этого… тьфу, даже говорить о нем противно!

Милан знал, на кого намекает Эрнест. Конечно, это правительственный комиссар Буханец — мелкий такой старикашка, а уж до чего ядовитый, до чего злобный!

С тех пор как Тисо провозгласил это балаганное «словацкое государство» и Буханец из старосты превратился в комиссара, дня не проходило, чтобы он не появился на Верхнем конце Лабудовой, где сплошь жили бывшие батраки.

Идет, притопывает сапожками, постукивает палочкой. Остановит первого встречного-поперечного и начинает кричать тонким, срывающимся голоском:

— Вот я и говорю: оттого все эти беспорядки, все эти коммунизмы, что голодранцам работать не хочется. Каждому бы только нажраться да одеться покрасивше, а работа по нем плачет…

— А только не бывать теперь этому, нет, не бывать! — Он повышает свой голосишко до визга, тычет палочкой в небо и бросает злобные взгляды на дом Гривки, Моснара или Шишки. — За миску чесночной похлебки будешь работать, за кувшин сыворотки, и еще рад будешь!..

— Я и пан писарь — мы первые люди на деревне, — втолковывает он следующему прохожему, тыча в него палочкой. — Кому захотим, тому бумагу дадим. Не захотим — не дадим. Тут Шипкова пришла как-то ко мне, чтоб я ей сахар выписал: варенье, мол, варить. Я тебе дам, говорю, сахар! А из ботвы картофельной варенья не хочешь? Дочке ее, видишь ли, неможется, для нее… Ну, я ей сказал, я ей дал! Твоей девке, говорю, только работать неможется. Пришли ее ко мне репу копать, всю хворь с нее как рукой снимет.

Не удивительно, что Эрнест его ненавидит и не хочет поминать его имени. По пальцам можно было бы пересчитать, кто в деревне с ним заодно, но каждый боится петушиного нрава Буханца и его злого языка. Никогда нельзя знать, на ком он сорвет свою злость.

* * *

Вот так Эрнест и не пошел на фронт, остался дома, работал по хозяйству, которое давно нуждалось в крепкой мужской руке. После вечерок и посиделок он уходил куда-то и не возвращался домой до поздней ночи, а на другой день они с отцом вели разговоры о русских, о немцах, о фронте. Сила сказал Милану по секрету, что Эрнест ходит на Беснацкий хутор — это аж где-то у Читар — к управляющему. Но какие у Эрнеста дела с управляющим хутора — этого никто не знал.

Весной начали ходить к Эрнесту какие-то незнакомые люди. Придут, запрутся в комнате или в сарай заберутся, поговорят, и в тот же вечер Эрнест обязательно уйдет из дому. Иногда и на два дня пропадет, а потом вернется и никому ни слова. Отец ни о чем не допытывается, только глядит на него серьезным, внимательным взглядом. Мать, та, бывало, рассердится, заворчит:

— Ходил кувшин по воду… как бы плакать потом не пришлось…

Но она не очень-то гневается, говорит просто так, чтобы не молчать. Милан-то видит, что она рада, когда Эрнест возвращается домой.

Летом, когда скосили и повязали в снопы рожь и пшеницу, Эрнест ушел на целую неделю. Мать была неспокойна, взволнована, то и дело ударялась в слезы.

— Ячмень налился, добрые люди вот-вот выйдут на жатву, а нашего жнеца днем с огнем не сыщешь, — --">