Илья Львович Дворкин - Костёр в сосновом бору: Повесть и рассказы

сливаться с водой полыхающие светом ночные порты.

Снова у штурвала стоял Женька-братишка, морской волк. Только на этот раз он вёл судно, выстроенное своими руками, самое красивое на свете, на котором он знал каждый парус, каждый выступ, каждый гвоздь. Они — Женька и клипер — могли положиться друг на друга.

Дядька вошёл незаметно. Только когда резко заскрипел стул, Женька оторвался от клипера и увидел его.

Дядька как был, в пальто и шапке, опустился на стул и, не замечая Женьки, глядел на парусник.

Лицо у него было растерянное и какое-то незнакомое. Он всё глядел и что-то шептал тихонько — Женька видел, как у него шевелятся губы.

Через несколько минут пришла тётя. Она посмотрела на дядьку и нахмурилась.

А потом произошло невероятное. Тётя стремительно бросилась к буфету и закричала:

— Что же ты сделал?!

— Это… чайный клипер, — растерянно ответил Женька.

— Клипер? Это клипер, да?

И тут Женька увидел на чёрном шелку дорожки пятна белой краски. Да, видно, красить он ещё не научился. Женька хотел сказать, что он нечаянно, что он выведет пятна бензином, но… не успел. Тётя резко рванула конец дорожки, и клипер с грохотом полетел на пол.

Женька обомлел. Он стоял прижав кулаки к груди и переводил взгляд с поломанного клипера на медленно багровеющего дядьку, с дядьки — на притихшую, перепуганную тётю и снова на клипер.

Потом коротко вскрикнул и выбежал. Как пойманный зверёныш, он бился о входную дверь и никак не мог отомкнуть замок.

«Зачем она так?! Ну зачем она так?!» — горячечно думал он, и вдруг вспыхнула пронзительная мысль: «Она нарочно. Никто меня не любит. Уйду. Убегу. Буду жить один, один, один!» — уже кричал он и как слепой толкался в запертую дверь.

Здесь его и поймал дядька. Женька отбивался, царапался, но дядька сгрёб его в охапку, взял на руки и, как маленького, стал носить по квартире.

Как сквозь туман, Женька видел плачущую, ставшую некрасивой и совсем старой тётю, и ему почему-то вдруг стало жалко её. Никогда он не видел, чтобы она плакала.

Дядька что-то говорил, говорил; голос его журчал добро и покойно.

Клипер снова стоял на буфете, на той же злосчастной дорожке, и Женька заметил, что у него сломаны только две мачты — фок и бизань — и, кажется, больше ничего.

Женька ещё долго, уже без слёз, всхлипывал, содрогаясь всем телом. А потом он неожиданно уснул. Прямо на руках у дядьки.

Проснулся Женька уже ночью. Он лежал на своей раскладушке тихо-тихо и слушал голоса за перегородкой.

Слов было не разобрать, только слышались всхлипывания тёти да погромыхивание дядькиного голоса.

Дядька утешал тётю, и Женька подумал, что это правильно. Пусть утешает. Она не злая. Просто она любит свои дорожки и боится моря.

Потом он разобрал слово «Севастополь» и ещё два: «Женька обрадуется». Сказала это тётя. И за перегородкой замолчали. Заснули, наверное.

А Женька лежал и думал. Он вдруг вспомнил двух малышей. Первоклашек, наверное. Они строили во дворе город из песка. Большой город. С башнями, дорогами и тоннелями.

А он бежал в школу. И по дороге, походя, прошёлся по их городу. Просто так. Смеха ради. Напоследок он наподдал ногой самую высокую башню с зубцами.

Мальчишки горестно ахнули. А один из них, чёрный такой, с раскосыми глазами, встал и пошёл на него, сжав кулаки и что-то шепча злыми, побелевшими губами.

Женька вспомнил, как он удивился тогда и подумал, что надо бы этому чёрному дать по шее, чтоб не забывался.

Но ему было некогда, его Балага ждал, и он побежал в школу. Не оглянулся даже.

В комнате было тихо и темно. Только напротив, у входа в кинотеатр, вспыхивали красные буквы.

Свет на минуту выхватывал из темноты белые паруса клипера и снова гас.

Раненый парусник тихонько стоял на буфете, ждал осторожных, бережных Женькиных рук.

Потом мягкой, тёплой волной накатился сон.

В последнюю минуту Женька увидел чёрного раскосого мальчишку и пробормотал:

— Не сердись. Я тебе клипер подарю.

Потом он уснул.

--">