Александр Геннадьевич Ушаков - Операция «Престол»

Сталин был уверен в том, что Германия не будет вести войну на двух фронтах, у него имелись на этот счет заверения от самого Гитлера.

К тому же разведчики уже много раз ошибались, передавая в Москву не только не точную, но и заведомо ложную информацию, поскольку все немецкие службы дезинформации работали перед войной на полную мощность.

Ну и само собой понятно, что мнение товарища Сталина никто даже не решался оспаривать.

Голиков закончил свой доклад, даже не дойдя до середины.

Сталин остановил генерала жестом руки и хмуро спросил:

— А вы сами-то верите всему этому? — брезгливо указал он зажатой в руке холодной трубкой на так и не раскрытую папку.

— Товарищ Сталин, — осторожно подбирая слова, ответил генерал, — я не могу сказать, что я всецело доверяю сообщениям наших агентов, но в то же самое время наше Разведывательное управление считает своим долгом донести до вашего сведения всю получаемую нами информацию…

— Спасибо! — недобро усмехнулся Сталин. — Донесли! Из всего сказанного здесь вами мне не понятно только одно, — слегка повысил он голос, — как вы, профессионалы, не можете понять такой простой вещи, что почти за каждой фразой этих донесений скрывается дезинформация!

Голиков молчал.

Он уже начинал понимать, что ошибся с папкой и любое невпопад сказанное им слово может кончиться для него трагически.

Тем временем Сталин медленно, как и все, что он делал, раскурил трубку и, глубоко затянувшись, выпустил огромное облако душистого синего дыма.

— Если вы, товарищ Голиков, — донесся до генерала негромкий и от этого еще более зловещий голос Сталина, — не понимаете этого, то мы можем подыскать на ваше место более понятливого человека…

Голиков вздрогнул.

Это была уже прямая угроза, а, как ему было хорошо известно, слов на ветер вождь никогда не бросал.

Облизав сразу же ставшие сухими губы, он развел руками.

— Товарищ Сталин, — с некоторой поспешностью заговорил он, словно опасаясь того, что ему не дадут высказаться, — мы достаточно трезво оцениваем ситуацию и, поверьте, все наше беспокойство вызвано только тревогой, которую все мы испытываем за нашу великую страну. И мы заверяем вас, что всегда будет проводить линию нашей родной партии, разработанную под вашим мудрым руководством и…

Сталин продолжал, молча, курить, и по его лицу не было заметно, сменил ли он гнев на милость.

В эту минуту он не думал ни о вере в него всего Разведывательного управления, ни лично товарища Голикова.

Ему было скучно.

Он уже много раз ловил себя на том, что его давно уже перестали радовать любые дифирамбы в его адрес.

Особенно если они шли от тех, кто вращался в самых верхах.

Массы?

Да, там другое дело, и когда наивные и по-своему верившие в него как в Бога люди выражали свое неподдельное восхищение к нему, он слушал их с той снисходительностью, с какой утомленный знаниями профессор слушает студента.

А эти! Высокопоставленные…

Им он никогда не верил.

Более того, он прекрасно понимал, что Голиков сейчас старается не защитить порученное ему дело, а угодить ему.

И прояви он сейчас интерес ко всему тому, что находилась в черной папке генерала, он услышал бы совсем другие речи.

Тем временем Голиков умолк и смотрел на вождя с таким выражением на лице, словно испрашивал у него прощение за то, что осмелился не поверить его гению и иметь свои собственные суждения.

— Ладно, — махнул рукой Сталин, — это я так, к слову. Идите, товарищ Голиков, работайте и впредь думайте, ведь это ваше главное оружие. Не так ли? — неожиданно сверкнул Сталин желтыми, как у кота, глазами.

— Так точно, товарищ Сталин! — вытянулся Голиков, с облегчением понимая, что на этот раз гроза прошла мимо.

Сталин, не прощаясь, сел за стол и снова принялся за «Государя».

Голиков щелкнул каблуками, повернулся и чуть ли не строевым шагом вышел из кабинета.

Сталин с какой-то брезгливостью смотрел ему в спину. И этот такой же, как все. Чуть надавили, и он уже готов и каяться, и верить ему, и не верить себе…

Он усмехнулся.

В последнее время он все чаще ловил себя на мысли, что ему очень хочется услышать возражения и поспорить.

Так, как когда-то спорил Ленин, который хоть и не терпел инакомыслящих, но рот никому не затыкал.

Сталин вздохнул.