Олег Павлович Смирнов - Скорый до Баку

Олег Смирнов Скорый до Баку Повесть

Веселая это станция — Минеральные Воды. Веселая — в смысле оживленная. Суета, толкотня, скученность. Минвод не минуют поезда дальнего следования на Москву и Баку, на Киев и Ереван, на Ленинград и Одессу, на Симферополь, Свердловск, Кисловодск, плюс местные — прикумские, прохладненские, невинномысские, георгиевские, суворовские, плюс кисловодские электрички, каждые двадцать-тридцать минут отчаливающие от платформы и причаливающие. Народ у касс, в залах ожидания, на бесчисленных скамейках у изогнутой полукругом колоннады вокзала, у клумб на обширном перроне, у чугунных оград в скверике, у автобусных остановок на привокзальной площади. Конечно, пассажиров рейсовых и городских автобусов меньшинство по сравнению с пассажирами железнодорожными — это главная здесь фигура, особенно курортники, едущие промыть свои внутренности лечебными водами Ессентуков, Железноводска, Пятигорска, Кисловодска. Местные жители (мужской род, естественно) предпочитают промываться пивом либо чем покрепче в станционном ресторане, буфете и окрестных ларьках, которых так же в избытке, как и скамеек на перроне.

В июньские вечера на станции сильные запахи: мазута, пыли, нагретого асфальта, пота, масленых, с пылу, чебуреков, шашлычного и табачного дымка, сдутой пивной пены, цветущей акации. Иногда эти запахи смешиваются в нечто общее, неразделимое, а иногда будто рассыпаются по отдельности — это если повеет, закружит ветерок. И шум толпы — иногда слитный, однообразный, иногда в нем проступает какой-нибудь звук: женский хохот, плач ребенка, лязг буферов, заученное бормотание репродуктора: «Граждане пассажиры, до отправления поезда...»

Мельников так привык к репродукторным, вокзальным словам, что и домашним говорил: «Ну, подготовился к отправлению». Сейчас до отправления, то есть до выхода из дому, оставалось минут сорок, и Мельников не торопился. Он лежал на травке, на байковом одеяльце, под яблоней — в белой майке и черных тренировочных брюках; в брюках было жарко, все-таки июнь, но теща и в июле не разрешала Мельникову оставаться в трусах, хотя соседские мужики по своим дворикам запросто ходят в трусах. Теща есть теща, подчиняйся, в холостежи пощеголял в трусиках, теперь парься в тренировочных штанах. А жарко, это точно. Времени что-то около трех, день в разгаре, до прохлады далеко.

Мельников вытер потный лоб, почесал волосатую грудь и шею в обильных мелких родинках, будто в веснушках. Он был рукастый и длинноногий, стопы торчали за одеялом, в пыльной траве. Жара, пылюка, сухота. Давненько дождя не было. Кваску бы испить. Да лень подыматься, кликать жену или тещу — неохота. Теща не в духе: зарплату — его и жены — проели, теща выкладывает свою пенсию, и в такие дни она бурчит то да се, зятя называет не Васылём — Василием Николаевичем, а он ей вместо «мама» — «мамаша»: у него тоже портится настроение. Ну, а жена в положении, беспокоить лишний раз ни к чему. «Перед отправлением выпью кваску, самолично нацежу».

Женщины — в доме, а где Толька, пострел? Носится где-то.

К жердевой изгороди между дворами подошел сосед, Дудукин Савелий Степанович, спросил:

— Вскорости на смену? На все восемь?

— Как положено: восемь часов отдай.

— Нормальный рабочий день, — сказал Дудукин Савелий Степанович и дернул небритой щекой. Само собой, он был в трусах и без майки: плоская грудь, плоские, без икр, ноги, в седой шерсти старичок.

Мельников знает: щека у соседа дергается на нервной почве, а вопросы его — так, для приличия. После вопросов начнет философию разводить, то да се, частенько повторяется. И нынче повторился.

Дернув щекой, сказал:

— Я так трактую сию проблему: все возвращается на круги своя. Как записано в одной духовной, а будем точны — в философской книге...

— Савелий Степаныч, — вежливо вставил Мельников, — в философской литературе я не подкован. Больше научными приключениями увлекаюсь...

— Да-да-да, — сказал сосед, не очень слушая Мельникова. — История, Василий, двигается по кругу! Возьмем сию проблему. Перед Отечественной войной да и после войны что за мода была на галстуки? Отвечу: завязывали широким узлом, язычок получался короткий. Далее мода сменилась: узкий узелок, с булавочную головку, — и язычок долгий, до пупа. --">