Эдуард Анатольевич Хруцкий - Служебное расследование

ЭДУАРД ХРУЦКИЙ
СЛУЖЕБНОЕ РАССЛЕДОВАНИЕ

Ленинград. Январь. 1943 год

Трунов словно выплыл из крутящейся снежной серости подворотни. Прямо на Егорова. Как в сказке.

Егоров даже растерялся. Месяц они бегали по городу и на тебе — на Лиговке спокойно выходит из дома сам Степа Трунов.

Трунов увидел Егорова и начал сбавлять шаг, но обшитые кожей белоснежные фетровые бурки сами ехали по наледи, и он не подошел, а скользнул к оперу.

— Стой, Трунов, — устало сказал Егоров и потянул пистолет из кармана.

Трунов поднял руки. Черт его знает, этого опера. Худой, кожа аж к костям приросла, мало какое у него нервное расстройство от голода. Пальнет и конец.

— Опусти руки и давай к трамваю.

— На Дворецкую повезешь, начальник?

— Нет, в Летний сад на прогулку.

Они подошли к трамваю, и Трунов заметил, как натужно и хрипло дышит опер, с каким усилием идет он против ветра.

А Егорову действительно было плохо. Видимо, доконали его голод и недосып. Да работа милицейская. В уголовном розыске в мирное время-то жизнь не сахар, а в блокаду…

Слава богу, что трамвай пришел сразу, хоть от ветра укрыться можно.

Они вошли в пустой вагон. Кондуктора не было и вообще никого не было.

Окна трамвая были забиты щелистой фанерой. Спинки скамеек, ручки, стены покрыла серебристая изморозь. Вагон нещадно трясло, ветер задувал с площадки и Егорову было необыкновенно холодно. Он сжался на лавке, подняв воротник кургузого пальто и глубоко натянув кепку.

Задержанный сидел напротив. Не по-блокадному румяный, в богатом пыжике, в темно-коричневом кожане, с каракулевым воротником, он с любопытством, беззлобно рассматривал Егорова.

Опер сдавал на глазах. Его лицо становилось все белее и белее. Егоров хотел что-то сказать, попытался приподняться и потерял сознание.

— Эй, — тихо позвал его Трунов и потряс за плечо. — Эй.

Опер не отвечал.

Тогда он осторожно вынул у него из кармана пистолет, переложил в свой.

Трамвай заскрежетал на повороте. Остановился. Канал Грибоедова.

Трунов спрыгнул с подножки, свернул в первый же двор, и растаял в ленинградской зиме…

Москва. Сентябрь. 1982 год

Ах, какая осень висела над кладбищем. Солнце в церковных куполах переливалось. В безветрии тихо планировали на землю желтые листья.

Медь оркестра, приглушенная расстоянием, сливалась с голосами, доносившимися из дверей церкви.

На площадке перед церковью стоял автобус. Рядом — люди в темных костюмах и платьях.

Трое держат в руках алые подушечки, на которых ордена, медали, какие-то знаки.

Наград не очень много, но они все-таки есть. Провожающие подходят и рассматривают оценивающе, словно точно зная, что стоит за каждым орденом, каждой медалью, каждым почетным знаком.

Борис Павлович Громов посмотрел на часы и протиснулся сквозь толпу к Желтухину.

Тот стоял отдельно от всех, внимательно рассматривая резьбу на дверях церкви.

— Степан Федорович, а где же Михаил Кириллович? Надо начинать похороны.

— Ничего, — Желтухин усмехнулся, — покойник подождет. Ему торопиться некуда.

Желтухин отвернулся и подставил лицо солнцу. Был он в темном костюме, над карманом пиджака нашивка за ранение. И все.

Никаких колодок. Никаких знаков. Только ранения, два тяжелых и одно легкое.

Осеннее солнце окрасило седину, сгладило морщины и вдруг лицо Желтухина стало молодым, снисходительным и ироничным.

К воротам кладбища подъехала «Чайка», шофер засомневался на секунду, притормаживая, а потом направил машину прямо к толпе у автобуса.

И она расступилась, почтительно, эта толпа. Кто-то раньше всех успел открыть дверь.

Михаил Кириллович в светлом костюме, высокий, чуть грузноватый, вылез из машины. Кивнул всем. Направился к автобусу.

Печальная процессия прошла по центральной аллее, свернула на боковую.

— А почему оркестра нет? — спросил один из провожающих.

— Михаил Кириллович не любит…

Вот уже на могиле холмик возник, обложенный венками. Увели вдову, народ начал расходиться.

А Михаил Кириллович, Желтухин и Громов все стояли.

— Вот, Борис, — сказал Михаил Кириллович, — день этот надолго надо запомнить. Какой день-то сегодня?

— Вторник, — усмехнулся Желтухин.

— Число какое, остряк?

— Четвертое сентября.

— Значит похоронили мы Пашу Сергачева четвертого сентября одна тысяча девятьсот восемьдесят второго --">