Наталья Вячеславовна Андреева - Наследник империи, или Выдержка

надежда на то, что я разгадаю загадку. Его ведь убили не из-за семечка. Не из-за использованного шприца. И не из-за открытки «С праздником Восьмое марта!». Его убили из-за фотографий. И в руках у меня негатив. На конверте так и написано: «НЕГАТИВ». Он велел передать это мне. Значит, верил в меня. А если бы здесь и в самом деле был негатив, я бы его ни за что не получил. Те люди, что поместили его в психиатрическую лечебницу и, ничего от него не добившись, убили, с содержимым конверта знакомы. Это вне всякого сомнения. И подумали то же, что и главврач: человек спятил. Сошел с ума от безысходности, от боли. Возможно, его пытали. Избивали. Надо бы поехать в морг и взглянуть на тело. Если у меня будут доказательства, можно написать заявление в полицию и возбудить уголовное дело. Если у меня будут доказательства…

Пока у меня в руках лишь конверт, содержимое которого более чем странное. При чем здесь стоптанная набойка? Имеет ли значение, что она от женской туфли? Мне отдали все беспрепятственно. На это и было рассчитано. Кому интересен мусор?

«Он поймет».

НЕГАТИВ.

Если у вас под рукой есть использованная фотопленка, взгляните на нее. Что вы увидите? И что узнаете? Даже себя вряд ли. Волосы белые, лица, напротив, черные. Мир наоборот. А потому практически неузнаваем. У меня в руках то же самое. Негатив, который надо проявить. Для этого есть средства. Я должен найти эти средства, раз мой напарник сказал: «Он поймет». Он, то есть я.

Никто не знал этого человека так же хорошо, как я. Хотя мы и были знакомы от силы полгода. Но мы работали вместе. Бок о бок. Вместе выезжали на съемку, вместе обрабатывали потом материалы. Просматривали отпечатанные фотографии. О главной из них он мне так и не сказал. Не успел. Хотя сказать мог только мне, самому близкому человеку. Он никогда не был женат, не имел детей, жил на окраине Москвы в однокомнатной берлоге. Уверен: там все перевернуто вверх дном. Они искали негатив. Или кассету. Скорее всего, он снимал на цифру. А может быть, и нет. На аналоговый. Я никогда этого не узнаю.

Узнаю! Не мытьем, так катаньем. Мы ведь работали бок о бок. И роковые снимки, скорее всего, сделали вместе. Но его убили, а я жив. Выходит, он оказался догадливее. И внимательнее. У него была выдержка. Он мог дожидаться часами наиболее выгодного освещения, хорошего кадра, снимать одно и то же место утром, вечером, в полдень, зимой, весной, летом… И он поймал в кадр… Что? Кого?

Я обязательно это узнаю. С помощью предметов, которые находятся в конверте, лежащем у меня за пазухой. Вперед!

Панорама

— Моя фамилия Сгорбыш. Павел Сгорбыш, — сказал он.

Передо мной стоял мужчина на вид лет шестидесяти, высокого роста. Он сильно сутулился, вскоре я узнал его прозвище: Горб. В самую точку. Нос у него был подозрительно красный, глаза мутные, белки в прожилках, со следами кровоизлияний, веки набрякшие, над верхней губой висели унылые усы неопределенного цвета. Возможно, их прямым назначением было скрывать плохие зубы. Я не мог это знать наверняка, пока Сгорбыш не улыбнется. Но легче, пожалуй, дождаться конца света. Пока он только хмурился и сутулился, а на меня смотрел с неприязнью. Одним словом, передо мною стоял человек с отталкивающей внешностью. В старых джинсах с пятнами от реактивов и в растянутом свитере. Но ему отныне предстояло стать моим начальником. Поэтому я улыбнулся и спросил:

— А по отчеству?

— Сынок… — проскрипел он и махнул рукой. Какое уж тут отчество? Но сказал: — Александрович.

— Леонид Петровский, — представил я и добавил: — Леня.

Он опустил взгляд на мои ботинки, и я невольно поджался: вот сейчас меня разоблачат! Мои ботинки стоили долларов семьсот. Костюмчик я выбрал самый скромный, да и тот тянул на несколько сотен. У. е., разумеется. Но других в моем гардеробе не имелось. У вас, должно быть, глаза на лоб вылезли. Откуда? И кто я такой? Придется представиться и вкратце рассказать, как я сюда попал и почему моим начальником стал Павел Сгорбыш.

Вообще-то меня зовут Лео. Моя мать очень красивая, шикарная женщина модельной внешности, лицом и ростом я пошел в нее. В детстве меня дразнили «пупсом». У меня такие губы, что, по словам знакомых дам, хочется их тут же поцеловать. При виде меня губы самих дам невольно растягиваются в улыбке. «Эй, пупс!», «Какой пупсик!», «Пупсеныш», «Пупсеночек»… Вас еще не тошнит? Меня от себя давно уже тошнит. С самого детства. Годам к двадцати я с трудом --">