Буало-Нарсежак - Разгадка шарады — человек

мозгу, словно кто-то нашептал их мне на ухо. Но Жаи по-прежнему держался за руль «лендровера», а Жаллю привалился к дверце, сраженный сном.

Я даже не успел подготовиться для защиты. Уверенность, подобно яду, проникла в мою кровь. Ну конечно, она обманывала меня с самого начала. Она не изменяла мне с другим мужчиной. Нет. То, что она сделала, казалось куда страшнее, но мне пока не удавалось четко сформулировать обвинение. Даже не обвинение. Просто моя тоска стала вдруг такой острой, такой пронзительной, что, казалось, рассекла меня надвое, подобно клинку, и я невольно подался вперед, обхватив себя руками и крепко зажмурившись, словно боялся истечь кровью. Ману! Скажи же что-нибудь. Быть этого не может…

Темные очки спустились у меня с переносицы. Я вернул их на место и снова наклонился вперед, стараясь глотнуть раскаленного воздуха. Слишком поздно! Отныне придется жить с этим злом, считаться с ним, лукавить — и я знал, что не выдержу. Нас потряхивало на ухабах, будто мешки с картошкой. Вверху, над плотиной, показалось озеро. По краям оно было синим, а в середине отливало ртутью. У нас вода питает растения и птиц. В мае даже горное озеро прихорашивается, в нем отражаются цветы и листва, проплывающее облако. Здесь же вода — элемент, стихия, емкость! И, лишь низвергаясь, она оживает, ненадолго обретает очарование, цвет и голос, прежде чем излиться в скалистый водоем. Но небо тут же выпивает ее, и дальше безводная каменистая долина спускается к пустынному плоскогорью.

Жаллю выпрямился. В мгновение ока он вновь стал патроном и окинул взором свою плотину. Он-то не думает о Ману. А ведь она его жена. Но плотина — это он сам. Свои тревоги, стремления, смысл жизни — все это он отлил в ее бетон и, подобно Богу-Отцу, как гласит библейское предание, «увидел, что это хорошо». Умей он читать в моем сердце, стал бы презирать меня. Жаллю терпеть не мог пустые мечтания и бесплодных мечтателей. Если он отзывался о каком-нибудь: «Это любитель!» — то тем самым выносил ему окончательный приговор, как будто стирал человека с лица земли. Вот он смотрит на свою плотину, и в его взгляде нет ни тепла, ни восторга, похоже, нет и гордости: ведь все эти чувства — лишь ненужные побрякушки. Но в глубине души он счастлив, что сумел обуздать стихию, противопоставив напору воды свой разум в виде преграды, искусно сложенной из камня.

С каким удовлетворением его серые глаза — левый был мне виден в профиль — следили за чистыми линиями сооружения! Эта стена, выступавшая из воды подобно молу и одним смелым росчерком соединившая оба берега — в середине она была шире венчавшего ее дозорного пути, — воплощала абстрактную красоту схемы. И сама ее плоть состояла в большей мере из цифр, чем из цемента. Жаллю не любовался плотиной, казалось, он выверял ее равновесие. И я ненавидел его и боялся.

Извилистый проселок вот-вот кончится. Мы подъезжаем к электростанции. Если смотреть отсюда, со стороны водостока, плотина и впрямь заслуживала своего имени. То была сверкающая волшебная дверь, запирающая на засов теснину. Здесь у вас буквально дух захватывало при мысли о страшном напоре воды на камень, когда потрясенным взглядом вы измеряли ее толщу, сдерживаемую заслоном. Завод в глубине долины отсюда казался совсем крошечным. Столбы, несущие линию высоковольтной передачи, терялись на пустынном горизонте. Существовала лишь эта гигантская преграда, только она жила, ибо она жила на свой лад: ее изгибы были наделены жизнью, подобно аркбутанам^[1] собора. Над водосливом клубился пар. Грохот падающей воды заглушал шум мотора. Мы приехали.

Вот уже две недели, как я жил здесь, рядом с Жаллю. Отсюда Париж казался чем-то из прошлой жизни, почти сном, таким далеким, что я не помнил, где он находится. И сама Ману превратилась в образ, размытый разлукой. Всякий раз, оставаясь один, я пытался восстановить его, вернуть к жизни. И пока мне это удавалось: я вновь слышал шаги Ману, видел, как она стоит у окна, глядя на улицу. Выходя из комнаты, служившей мне спальней, я не мог сообразить, где нахожусь.

Что это — пещера? тюрьма?.. Грохот водослива возвращал меня к реальности. Я шел по трассе, ощущая на щеках прохладную водяную пыль. Я находился в шестидесяти километрах от Кабула, и с Ману меня связывала лишь эта, уже ставшая привычной, боль, из-за которой я на ходу прижимал ладонь к боку, словно страдал от неведомой хвори. Я был болен Ману.

Когда секретарша доложила мне о --">