Александр Петрович Гаррос , Алексей Геннадьевич Евдокимов - Новая жизнь

Новая жизнь Святочная повесть

Новый год

— А почему на Красной площади?

Аж вперёд подалась. Пытается — рефлекторно, наверное, — придать голосу такую профессиональную нейтральность, отсутствие эмоций с заведомым превосходством в подтексте. Ещё бы — она-то отправится отсюда в свою долбаную редакцию (где распишет, разукрасит тебя по собственному усмотрению), а ты — на нары… Но видно же, что ей самой интересно. Коза.

— Потому что он туда побежал, — я пожал плечами.

— Вы бежали за ним от метро? От «Охотного ряда»?

Сколько ей лет? Да тридцатник от силы… Профессионалка хренова. Криминальный репортёр. Смолит-то, смолит — как большая. По-мужски. По-репортерски… И табачище крепкий — перебарщиваешь, дитя, блин, с позёрством… Представляю степень её самодовольства: коза козой, а бетономордые менты с ней, видишь, цацкаются, следаки пускают за здорово живёшь в собственные кабинеты (почему он, кстати, её пустил?), отморозки-рецидивисты с «перстнями судимости» по фене на вопросы отвечают… а также маньяки, психопаты, шмаляющие почём зря в людей в новогоднюю ночь под Спасской башней…

Я невольно ухмыльнулся:

— Угу. От метро.

Но первого января с утреца она таки сюда прискакала. С мешками под мутноватыми альдегидными глазами. Такая история, конечно… Экс-клю-зив.

— Вы действительно стали стрелять, когда начали бить куранты? Почему?

Почему-почему… Ты ж, коза, всё равно не поймёшь ни хрена.

— Потому что иначе б он ушёл…

И тут на меня накатило — я вспомнил, как нёсся за ним, ломился, ни черта уже совершенно не соображая, хрипя, толкаясь… Я даже, кажется, задохнулся, как задыхался там — расхристанный, шатающийся, мокрый, громко топочущий, с вытаращенными глазами и разинутой пастью. В праздничной, поддатой, укутанной-застёгнутой, всхохатывающей, нетерпеливой толпе — в раскрасневшейся, отдувающейся паром, морозно переминающейся, постукивающей ножкой об ножку, не таясь разливающей, разбрасывающей бенгальские искры, поглядывающей на часы: кто на запястье, кто вперёд-вверх — в том направлении, куда он, сука, и бежал, резвый, виляющий, словно совершенно не уставший, чесал, ввинчивался, протискивался, отпихивал… Я уже почти потерял его из виду. Я его уже почти потерял.

Я действительно мало что понимал и воспринимал — и вроде бы даже не услышал раскатившегося в небе огромного, гулкого, звонкого, победного перелива… Просто в следующий момент в руках моих заплясала эта чёртова штуковина — а толчея сказочно-послушно и быстро стекла в стороны, сминая сама себя… Наверное, я что-то орал, наверное, орали вокруг — он обернулся: на бегу, лишь немного снизив скорость. Не оглянись он, не притормози — ведь ушёл бы, ушёл, скрылся за спинами…

Лёгких не было, сердце скакало меж диафрагмой и теменем, скакала в страшно далёких и мне не принадлежащих ладонях эта хреновина — и не думая, разумеется, наставлять недлинное своё рыльце туда, куда надо… И вдруг все запнулось: стоп-кадр. Он вполоборота, и ствол, уткнувшийся-таки в него, и палец, чёртов мой палец, не могущий, не могущий шевельнуться.

А потом ударило, врезало — коротко, сочно, веско… Плёнка пошла опять.

Я увидел, что он упал, и — не чувствуя ни ног, ни рук, ничего — двинулся вперёд, а сверху било, и било, и било с равными недолгими промежутками: на каждом ударе я стрелял, продолжая идти к нему. Последние пару раз я пальнул сверху вниз — он лежал ничком у меня под ногами и уже не подёргивался. Я выронил пистолет, стоя столбом, куранты добухали своё и замолкли — и тут же прилетел, нарастая, свист бомбы, лопнул разрыв, рассыпалась пулемётная очередь, ночь накалилась зеленоватым аквариумным свечением, которое перетекло в тёмно-красное, которое расплескали серебристые искры, которые… Свистело, ухало, трещало, менялись цвета: в какое-то мгновение мне показалось, что фигура на брусчатке тоже меняется, — и аж колени подкосились… Почти сразу я и впрямь свалился — меня сшибли, принялись топтать, но ничего больше значения не имело: я понял, что — чушь, глюк, что ни хрена он, конечно, не изменился, и не исчез, и не воскрес; я понял, что я таки достал, достал, достал его, что все наконец-то кончилось.

Старый год

Они свернули на неприметную тропинку и сразу остались одни. Перешагнули волшебную границу волшебного пространства, где не было никогда воскресных гуляющих, пьяных, машин, домов, дымов, никогда не слышался всепроникающий однотонный гул --">