Андрей Дмитриевич Константинов - Дело об утонувшей кассете

и говорю, — засмеялся Спозаранник. А вместе с ним грохнули Зураб и Модестов.

— Не бери в голову, Валэнтина, — сказал Зурабу нарочито акцентируя грузинский акцент. — В конце концов, у каждого свои недостатки.

У меня появился законный повод обидеться. Стараясь сохранять достоинство, я взяла сигареты и отправилась к Агеевой.

Марина Борисовна встретила меня участливо.

— Что грустная, Валюта?

— Да вот, не выходит чаша у Данилы-мастера, — пыталась отшутиться я.

— А ты ее пни, чашу-то, — улыбнулась она, протягивая мне чашку кофе, и, глядя на мое расстроенное лицо, заговорщицки подмигнула: — Может, коньячку?

Откуда-то из недр шкафа Агеева достала початую бутылку, которая хранится здесь со времен ее дня рождения. Спиртные напитки в «Золотой пуле» категорически возбраняются, поэтому, плеснув коньяк в кофе, она вновь спрятала бутылку за файловые папки, подальше от бдительных глаз Обнорского.

В отделе Марины Борисовны кофе всегда самый вкусный. Мы с наслаждением прихлебывали ароматную жидкость и разгадывали скандинавские кроссворды, к которым имели непонятное пристрастие. Наш кайф нарушил Обнорский. Он неожиданно возник в дверях и произнес:

— Ага, кофеек попиваете. Кроссвордики решаете в рабочее время?

— Андрей, дай передохнуть минутку. Горностаева вот грустит, я ее кофеем отпаиваю, — сказала Марина Борисовна.

— Кто обидел нашего королька? Нашего рубаху-парня? — дурашливо заговорил Обнорский цитатами, обращаясь ко мне.

Я почему-то смутилась, но Агеева мужественно встала на мою защиту.

— Кто ж, как не твой Спозаранник. Нагрузил работой бедную девочку. Совсем как ты меня.

— Что ж, будем увольнять как несправившуюся, — резюмировал Обнорский и вышел так же внезапно, как появился.

Не успели мы допить кофе, как на пороге появился начальник репортерского отдела Владимир Соболин. Он попросил Марину Борисовну срочно подготовить все имеющиеся в ее отделе материалы на Голяка.

«Опять Голяк», — подумала я.

Агеева, надевая очки, подошла к компьютеру и чуть раздраженно сказала:

— Господи! Ни минуты покоя. Что случилось-то?

До того как стать журналистом, Соболин был актером. Он любит говорить. Речь его всегда напоминает сценические монологи и требует аудитории. Умело управляя голосом, он поведал нам, что примерно месяц назад господин Спозаранник записал на диктофон долгую беседу с неким Голяком. И под хорошую закуску и благородные напитки тот выложил Глебу Егоровичу много любопытного. Про милицейские крыши охранного бизнеса, про депутатов и особенно их помощников. Про недавнее убийство лидера демократического движения. Кассете с подобной информацией цены нет. Голяк такими делами ворочал, что думая век гоголем ходить. Но сколько веревочке ни виться — конец один. Его не сегодня-завтра в федеральный розыск объявят, а свое одеяло к телу все-таки ближе. В этих условиях слитая информация вполне ему боком выйти может. Вот он и просит вернуть кассету, на которой беседа эта записана.

— А мы, стало быть, не вернем? — спросила я.

— А тебе, Горностаева, Голяка, что ли, жалко? — вместо ответа сказал Соболин.

Голяка мне было не жалко. Но со мной происходило что-то странное. Я вернулась к себе в отдел и села за компьютер. Несколько минут я тупо вглядывалась в названия топливных компаний, затем, повинуясь какому-то внезапному решению, свернула текст справки и разложила на экране пасьянс.

«Если „Свободная ячейка" сойдется с первого раза, то я знаю Голяка», — загадала я. Глеб неодобрительно посмотрел в мою сторону. От его бдительного ока не укрылось, что я явно занимаюсь не тем, чем следовало. «Ну и пусть», — подумала я, продолжая упорно щелкать мышью. Через несколько секунд карты веером заскользили по экрану и улеглись на положенные места. «Свободная ячейка» сошлась. «Вот черт!» — сказала себе я и встала из-за стола.

— Глеб, я пойду? Все равно от меня толку сегодня нет.

Молчаливый кивок Спозаранника должен был означать, что толку от меня нет по обыкновению. Мне стало стыдно. Я подумала, ну какой из меня, на фиг, расследователь, когда даже справку толковую написать не могу. Глеб будет тысячу раз прав, когда нажалуется на меня Обнорскому, и вылечу я из агентства в два счета.

«Ну и пусть!» — упрямо твердила я, спускаясь по лестнице. Все равно они меня не любят. Никто не любит.

* * *

На улице лил дождь, и это как нельзя лучше соответствовало моему настроению. Я продолжала накручивать --">