Дария Андреевна Беляева - Ловец акул

Мы поразвлекались с чувством, с толком, с расстановкой, проебав и звонок будильника, и телефонную трель.

Кончив ей на живот, я вдруг почувствовал легкость и радость, словно вся тоска из меня вышла.

Мы целовались, и вдруг мобила снова радостно зазвенела.

— Ну, бля!

— Возьми трубку, — ласково протянула Ника.

— Ну, да, — сказал я, не в силах от нее на самом деле оторваться. — Сейчас.

Мобила заверещала в третий раз, и я, наконец, за ней потянулся.

— Алло!

— Васька! Я не знал, дома ты уже или нет, вы вроде с Никой кутили, и я…

— Конкретнее, Гринь!

Голос у него был какой-то странный, он непривычно жевал слова, так что, кое-что приходилось просто угадывать.

— Слушай, у меня зуб болит! — сказал Гриня.

— Ну, бля. Сочувствую.

— И флюс огромный выскочил, просто пиздец. Щека здоровая, как у жабы надулась.

— Да я тебя понял уже.

— И температура еще растет.

— А, — я махнул рукой. — Ну и возьми выходной. Я Ваньку подтяну. А ты ко врачу иди. И вообще бери, сколько тебе, там, надо. Здоровье — святое дело, сам знаешь. Вообще не парься!

Гриня, видимо, попытался радостно мне улыбнуться, потому что я услышал болезненное:

— Бля, ну бля.

— Да забей, — сказал я. — Нормально все, вообще-то. Ты лечись. Тебе трех дней, небось, и хватит, пока я в Ашхабаде.

— Ну, да, — сказал Гриня. — Спасибо, Автоматчик! По гроб жизни не забуду!

— Не за что, — засмеялся я. Потом звякнул Ваньке, еще одному моему охраннику, предложил резко планы поменять.

— Неожиданная командировочка и все такое. Деньгами, конечно, я компенсирую.

Ванька предсказуемо согласился, бабло он любил.

В общем, я немножко расстроился, что Гриня приболел, но не сильно прям. Какая-то все равно оставалась легкость и даже радость, солнце светило. Это был такой яркий, такой хороший летний, бесконечно прекрасный день. Я раскрыл окно, глянул на голубей далеко внизу, потом на синее небо далеко вверху.

— Хорошо! — сказал я.

Когда я обернулся, то увидел, что Ника спит, по-детски поджав под себя ноги.

— Такая ты малышка иногда, — прошептал я, а потом пошел в душ и пел там всякие песни, душа у меня пела.

Подвалили Ванька с Колькой, мы кофейку попили, побазарили. Потом Колька глянул на часы и сказал:

— Ну, пора, чтоб не нервничать.

Я посмотрел на них обоих с какой-то странной, отцовской нежностью.

— Ох, мужики, — сказал я. — Хорошо живем!

Ванька с Колькой переглянулись. Два таких шкафчика, но мозги у них были нормальные, в смысле это стереотип, что такие тупят. Ну, может, боксеры только.

— Ну да, — сказал, наконец, Ванька.

— Ты в порядке, Вась? — спросил Колька.

— Да просто настроение славное, а чего такое?

Докурил я сигаретку, и мы пошли. Взял только деньги да билеты, сумку оставил в коридоре. А зачем она мне, в самом деле? Все на месте куплю, если что-нибудь надо будет. Не хотелось терять эту свою легкость.

Когда вышли из подъезда, солнце на секунду ослепило меня. В том солнце было что-то детское, как будто оно переместилось на московское небо прямиком из дедовой деревни моих семи годков.

То есть, понятно, что солнце тогда и сейчас чисто физически одно и то же, но вы ведь понимаете, о чем я говорю?

Об этой апельсиновой его непосредственности, о странной, волшебной яркости.

— Во лето, мужички! — сказал я. — Вы только на это посмотрите вообще!

Мне показалось, что я ничего тут не знаю, в первый раз сам по себе появился в этом странном месте. Незнакомыми показались деревья, дома, арочка между двумя новостройками, острые спицы фонарей.

Прекрасно же увидеть все таким новым и сверкающим, будто игрушка в магазине.

Я улыбался и не мог перестать. Ванька и Колька смотрели на меня с волнением.

— Да ну вас, — сказал я. — Где ваша невинность детская?

Они заржали, и я заржал.

— Где ваша непосредственность?

Как у этого солнца, Господи, не знаю, как у этого неба, как у всего здесь. Странное было ощущение, будто у меня вдруг стал детский взгляд, другие глаза, которыми я смотрел на мир.

Наверное, это даже здорово немножко, так увидеть все, когда ты уже давно взрослый. Что вообще возвращается иногда такое ощущение, и ты живешь, живешь, живешь.

Я глядел на блестящие спины тачек, на сверкающие зеленью деревья, яркие пятна цветов в клумбах, и все вдруг перестало быть автоматическим и обычным, обрело какой-то высший, недоступный мне смысл.