Том Стоппард - Изобретение любви

Том Стоппард
Изобретение любви

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

АЭХ, А.Э. Хаусмен, 77 лет.

Хаусмен, А.Э. Хаусмен, от 18 до 26 лет.

Альфред Уильям Поллард, от 18 до 26 лет.

Мозес Джон Джексон, от 19 до 27 лет.

Харон, перевозчик в Аиде.

В действии первом:

Марк Паттисон, ректор Линкольн-колледжа, 64 года, ученый-классик.

Уолтер Пейтер, критик, эссеист, ученый, сотрудник Брейсноуза, 38 лет.

Джон Рёскин, выдающийся искусствовед и критик, 58 лет.

Бенджамин Джоуитт, Мастер Баллиоля, 60 лет.

Робинсон Эллис, латинист, 45 лет.

А также: Вице-канцлер Оксфордского университета и Баллиольский Студент.

В действии втором:

Кэтрин Хаусмен, сестра АЭХ, 19 и 35 лет.

Генри Лябушер, член парламента от либералов и журналист, 54 и 64 лет.

Фрэнк Гарри с, писатель и журналист, 29 и около 40 лет.

У. Т. Стэд, редактор и журналист, 36 и 46 лет.

Чемберлен, клерк, около 20 и 30 лет.

Джон Персиваль Постгейт, латинист, около 40 лет.

Джером К.Джером, писатель-юморист и редактор, 38 лет.

Оскар Уайльд, 41 год.

А также: Банторн, персонаж из оперетты Гилберта и Салливана «Пэйшенс», Председатель и члены отборочной комиссии.

Роли персонажей, занятых лишь в первом или, соответственно, лишь во втором действии, может исполнять одна группа актеров.

Сценические указания относительно реки, лодок, сада и пр. не следует принимать буквально.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Семидесятисемилетний и более не стареющий АЭХ стоит в застегнутом на все пуговицы темном костюме и аккуратных черных ботинках на берегу Стикса, наблюдая за приближением перевозчика, Харона.

АЭХ. Стало быть, я умер. Хорошо. А это пресловутый стигийский мрак.

Харон. Эй, на берегу! Принять конец!

АЭХ. «Принять конец!» Вот он – язык людей и ангелов! ^[1]

Харон. Осторожнее с креплением. Я надеюсь, сэр, скорбящие друзья и домочадцы устроили вам достойные похороны.

АЭХ. Кремацию – впрочем, весьма достойную. Отслужили в Тринити-колледже и упокоили прах, как и ожидалось, в графстве Шропшир ^[2], где мне не случалось ни останавливаться, ни тем более проживать.

Харон. Мир праху, покуда волки с медведями вас не откопали.

АЭХ. Этих бояться нечего. Шакалы – другое дело. Люди любят поговорить о том, что будет после их кончины. Утешение в смерти не такое окончательное, как ожидаешь. Ну вот, конец принят. В первом семестре в Оксфорде я слушал лекции Рёскина ^[3]. Он принял конец безумным, как вы могли заметить.

Мы кого-то дожидаемся?

Xарон. Он опаздывает. Надеюсь, с ним ничего не стряслось. Как вас зовут, сэр?

АЭХ. Мое имя – Альфред Хаусмен. Друзья зовут меня Хаусмен. Враги зовут меня профессор Хаусмен. Теперь вы, вероятно, спросите с меня монету. К сожалению, обычай помещать монету в рот усопшего ^[4] чужд Эвелинской лечебнице и даже, пожалуй, запрещен их правилами. (Смотрит вдаль.) Непростительно задерживается. Вы уверены, что…

Харон. Поэт и ученый, так мне передали.

АЭХ. Это, я думаю, про меня.

Харон. Вы за обоих?

АЭХ. Боюсь, что так.

Харон. Описание как будто на двоих.

АЭХ. Я знаю.

Харон. Дадим ему еще минуту.

АЭХ. Чтобы прийти в себя? Смотрите-ка, я нашел шестипенсовик. Чеканки тысяча девятьсот тридцать шестого года Anno Domini.

Харон. Вы знаете латынь?

АЭХ. Да, пожалуй что знаю. Последние двадцать пять лет я преподаю… преподавал латынь в Кембридже, возглавил кафедру вслед за Бенджамином Холлом Кеннеди. Кеннеди здесь? Я был бы рад с ним увидеться.

Харон. Все здесь, а прочие – будут. Садитесь посредине.

АЭX. Да-да. Не думаю, впрочем, что у меля найдется время увидеться со всеми.

Харон. Найдется, хотя начинают обыкновенно не с Бенджамина Холла Кеннеди ^[5].

АЭХ. Я и не думал с него начинать. При нем практика стихотворного перевода на латынь и греческий приобрела вес, которого не заслуживала – по крайней мере, в качестве инструмента для изучения античной метрики. Логично предположить, что метрические законы невозможно обнаружить в собственных стихах, где ты эти, еще не открытые, законы то и дело нарушаешь ^[6]. Кеннеди был школьным учителем, пусть гением, но все же школьным учителем. В приступе сентиментальности Кембридж дал кафедре его имя. По мне, с него хватило бы памятной чернильницы. Однако именно Кеннеди или, точнее, третье издание его SabrinaeCorolla ^[7]мне, семнадцатилетнему, вручили в школе, и ему-то я обязан любовью к греческому и латыни. В греческом я дилетант, не лучше прочих профессоров. Ну, конечно, гораздо лучше Пирсона --">