Одельша Александрович Агишев - Юность гения

ответил Хусейн.

— Извольте. Вы хотели начать с Большой книги трав, насколько я помню?

— Да, я давно мечтаю заглянуть в нее.

— Я сам принесу ее вам. А вы пока оглядитесь и выберите себе место.

Имаро ушел.

Хусейн огляделся, присел за один из столов, встал, двинул его ближе к окну, переставил стул. Потом подошел к одному из открытых сундуков, выбрал книгу, сел и сразу с головой окунулся в затейливые строчки, бегущие справа налево, в вязь, несущую мысль, в забытье, столь необходимое ему сейчас.

Если бы он не читал, он наверняка почувствовал бы, что на него смотрят. Смотрят настойчиво, поглощающе, самозабвенно, как могут смотреть только женщины.

Это была Айана. Она смотрела через каменную решетку-окно, выходящее на галерею. Она была уже в темном, женском. От ее светлых девичьих нарядов не осталось и следа, она побледнела, осунулась, вытянулась, но это была она, и прежнее неизменное, не тронутое ничем выражение тихого, доверчивого удивления светилось в ее глазах.

— Жена, ты здесь? А я ищу тебя, — на галерее появился озабоченный Имаро. — Ты не помнишь случайно, куда мы поставили Большую книгу трав? Ну, тот толстенный том в позолоте? Что-то его нигде не видно. Может, ты сама посмотришь?

Она коротко кивнула, прикрылась платочком и пошла.

Имаро проводил ее взглядом и вошел через боковую дверь в зал, где сидел Хусейн.

Хусейн услышал шаги, поднял голову.

— Не нашел, — простодушно улыбнулся Имаро, разведя руками. — Но ничего, послал жену. Она-то уж точно отыщет.

— Я вижу, повезло вам с помощницей, — улыбнулся Хусейн.

— Да, — протянул Имаро. — Всем хороша, да только, знаете, очень уж молчаливая. Ласкаешь — молчит, ругаешь — тоже молчит. Иногда, знаеье, это задевает хуже, чем болтовня. А чем вы заинтересовались, если не секрет?

— Первая любовь, — Хусейн бережно, нежно погладил старенький том — «Введение в логику», Порфирий Тирский.

— Вот как? — удивился Имаро. — А я, честно говоря, думал, что вы начинали с поэзии. Вы так тонко чувствуете се. Ваш экспромт на пиру мы все вспоминаем до сих пор. Блестяще! Вам удалось так точно подчеркнуть тупость этого гвардейца, что с того дня вся его карьера пошла прахом!

— Благодарю, вы преувеличиваете.

Послышались шаги.

— Ну, вот она.

Но это была не она. Первый везир, шустрый старичок с вьющейся бородкой, задыхаясь, возник в дверях.

— Ибн-Сино! Вы здесь! Слава богу! — он никак не мог отдышаться.

— Что случилось? — Хусейн встал.

— Вы должны немедленно ехать к повелителю. Немедленно! Ему плохо.

— Еду, — Хусейн стремительно поклонился и выбежал из зала.

— Что, что там могло случиться? — с беспокойством спросил Имаро.

— Точно не знаю, господин поэт, но, совершенно доверительно, хотите совет? Собирайте вещи, если успеете! Махмуд Газневи на пороге Бухары.

— А войско, гвардия?

— Гвардия изменила.

И тут поэт Имаро повел себя не так, как ждал везир. Он не завопил, не кинулся прочь. Он вообще не испугался. Он скромно потупил прекрасные темные очи и сказал:

— Ну что ж, на все воля божья. Я всего-навсего поэт, мое перо может украсить двор любого правителя. К тому же я уже дважды посылал приветственные касыды великому государю Махмуду.

И первый везир, старый политикан, хитрец и угодник, был потрясен.

Хусейн спешился с коня еще на скаку и влетел во внутренний дворик «арка», дворца повелителя. Малые ворота не охранялись. Двери были распахнуты. Хусейн проскочил зал, другой. В одном месте произошла заминка: один из воинов резко вскинул копье, чтобы ударом отбросить Хусейна, но другой успел крикнуть:

— Пусти его! Это же лекарь Ибн-Сино, не видишь?

Так же стремительно он подлетел к высокой резной двери покоев эмира, и вот тут на его пути оказалась плотная стена здоровенных гулямов из наемного войска.

— Пустите! Я Ибн-Сино, врач повелителя! — крикнул Хусейн.

Гулямы не шелохнулись. Тяжелая рука легла на плечо Хусейна.

— Чего ты орешь? — тяжело и спокойно произнес юзбаши с обнаженным ятаганом в руках.

— Я к государю! Ибн-Снио!

— К государю,

--">