Уильям Моррис - Сказание о Доме Вольфингов

позднее переосмысленными в Диснейленде, написал первую систематическую историю русского искусства.)

Учителем Морриса был оксфордский архитектор Джордж Эдмунд Стрит, который требовал от архитекторов не просто строить здания в средневековом духе, но и расписывать их интерьеры – противники называли эти росписи, подражающие традициям романской и раннеренессансной итальянской архитектуры, «полосатым беконом», но именно так удалось соединить традиции Англии, Италии и античной эпохи, для которой были характерны цветные здания и скульптуры.

По убеждениям Моррис был социалистом, но своеобразным: он считал, что современный капитализм в погоне за прибылью делает невозможным искусство политики – все политические деятели просто говорят и делают то, что решили за них их партии. Поэтому Моррис не соглашался с Марксом в том, что проблемы капитализма можно разом снять революцией: после нее, говорил он, к власти придут люди, воспитанные партиями и потому не умеющие действовать самостоятельно. Художник выдвинул свою программу справедливого взаимодействия, близкую анархизму, – партий и общественных объединений не должно быть вовсе, зато каждый трудящийся должен получить право голоса, право вносить экономические предложения и быть услышанным.

Эта программа сразу напоминает об античной «парресии», праве свободно выступать в собрании и вносить любые предложения на общее голосование. Наш великий рисовальщик сотрудничал с дочерью Карла Маркса Элеонорой и ее мужем Эдуардом Эвелингом, но не всегда коллеги понимали его: большая часть соратников Морриса просто выступала за упразднение любых государственных структур, тогда как он просто говорил о равном доступе к структурам власти, а не только к экономическим возможностям. Моррис утверждал: каждый рабочий, научившийся сложным техническим операциям, сможет управлять страной, потому что будет способен судить о справедливости и решительно отсечет несправедливость, тогда как его соратникам казалось, что каждый может стать несправедливым, а потому необходима радикальная политическая борьба, а не воспитание людей. Интересная подробность: когда Моррис вступал в Федерацию социалистов, он, заполняя анкету, в графе «род занятий» написал «рисовальщик», по-английски «дизайнер» – и благодаря этому решению слово «дизайнер» навсегда вошло в список профессий.

В этот том сочинений Морриса включено два произведения. «Сказание о Доме Вольфингов» (1889) очень ценил Толкиен – за синтез мифа и легенды. По сути, в этом романе речь идет о переходе от племенной организации человечества к аристократической, когда «род», прежде представлявший простую принадлежность к прародителю, тотему, превращается в движителя истории среди других родов, столь же увлеченно творящих историю в лице каждого своего представителя. Вместо прежнего простого сосуществования племен, которое объяснялось мифами, возникает соревнование разных людей с разными характерами, усиливается значение поэтов, чьи судьбы теперь сближаются с судьбами богов. Если прежде поэт просто обслуживал ритуал, то теперь он начинает участвовать в прении о том, чей ритуал «лучше», кто «лучше» его понял; он переучреждает само гражданское бытие как бытие «лучшего» рода, «лучшего» племени и «лучших» личностей, как стремительное и блистательное. Вместо прежней повторяемости ритуала утверждается представление о мгновенной победе над обстоятельствами, которая только и может заселить землю свободными людьми – уже не отпрысками тотема, а самостоятельно действующими, подражающими доблести людьми.

Такой переход от архаики к классике – главный сюжет сложно организованного сказания. Можно вспомнить, что глава кембриджских ритуалистов, научной школы, как раз изучавшей переход от тотемистского мифоритуального поведения к более привычной нам культуре, великая суффражистка, Джейн Эллен Харрисон, дружила с Берн-Джонсом и была знакома с Моррисом. Уже в 1882 году Харрисон выпустила труд, в котором сопоставила изображения на древнегреческих вазах и сюжеты «Илиады» Гомера и доказала, что перед нами не иллюстрации к великому эпосу, а изображение ритуалов, следы которых мы находим в этом тексте. Таким образом, оказалось, что Гомер, как и вазописцы, брал готовые ритуалы, но превращал их в факты эстетики, в исключительные события, которыми можно любоваться как бы извне: для создания произведения искусства простой вовлеченности в --">