Марина Забродина - Пой, свирель!

пальцами дырочек, провела по стволу.

Я поднесла свирель к губам, вдохнула…

Резкий свист. Еще раз свист. Пальцы слегка дрожали. Я не могла играть. Я больше никогда не смогу играть на свирели. Я отдала ее хозяину.

— Нет, у меня не получиться… Не стоит ее дальше мучить.

— Я так не думаю, — сказал он, забрав свирель, — просто ты забыла, как это делать.

— Расскажи лучше о себе, — попросила я его, — где ты был, что интересного на свете видел?

Менестрель слабо усмехнулся:

— Да что мне про себя рассказывать? У меня — как у всех: свои радости, свои горести, свои хлопоты… У кого их нет?

— Зато у тебя есть сын… — прошептала я и на время уснувшая боль вновь схватила меня за виски.

— Сын? — удивленно уставился на меня Менестрель, — Этот мальчик мне не сын. Я его знаю не так давно.

Я смотрела на Менестреля с неменьшим удивлением, и он неохотно продолжил:

— Я шел через лес уже несколько дней. Все мои запасы кончились, одежда промокла. Вскоре я встретил мальчика с корзиной ягод. Мы вместе пошли в село, которое оказалось неподалеку. Через какое-то время я почувствовал сильный запах гари, и, к сожалению, мои догадки оправдались. Деревня была выжжена до последнего столба. Живых не было. А мальчишка с тех пор не произнес ни слова. Я даже не знаю, как его зовут.

Менестрель вертел свирель в руках.

— Я называю его Кальме — так звали моего брата. С тех пор, как я его встретил, успел родиться месяц и превратиться в луну.

Мы одновременно подняли головы и посмотрели на луну. Она равнодушно глядела на нас. Ей-то что до наших бед?

— Оставайся, — неожиданно для себя сказала я, — будешь мне братом. Я тебе сестрой. А мальчика сыном назову.

Менестрель глубоко вздохнул:

— Я не могу. Я не могу жить на одном месте. Я как дерево на болоте — болеть начинаю. Мои ноги идти должны — и все время вперед…

Он тоскливо глянул куда-то далеко, во мрак.

— Если бы ты позволила, я бы оставил мальчика… Что ему со мной — бродягой становиться? И мне обуза… Он хороший, добрый, упорный, духом сильный. Не заплакал ни разу. Вырастет — будет настоящим мужиком — крепким, прочным, надежным. Молчит вот только…

Он смотрел все туда же — в глухую ночную даль, и в свете луны глаза его блестели, хотя со слезами он сражался мужественно.

…Ранним утром, позавтракав все той же кашей и молоком, он ушел. Я дала ему в дорогу хлеба, сушеных яблок, немного сыра (все, что осталось с зимы). Мальчик спал на печке, раскидав во сне руки и ноги — будто плыл на спине по реке.

Я села за стол, пригорюнившись, и тут увидела в углу, на скамье, свирель.

«Забыл!» — вначале мелькнула мысль, но потом я догадалась, что он оставил ее для меня. Как же менестрель свой инструмент забудет..?

Я взяла свирель и вышла на крыльцо. Поднесла к губам. Дунула… Свист.

Я закрыла глаза. Положила пальцы на дырочки. Вдохнула. И легонько подула. Пальцы нащупали какую-то старую веселую мелодию. Я играла, постепенно все вспоминая и одновременно добавляя новые краски.

Перед глазами из тумана появилась давно запрятанная в глухие сундуки памяти картина: Луг. Лето. Солнце. Я сижу на высокой кочке и играю что-то на свирели — весело, заливисто. Коровы наши деревенские пасутся. И муж мой будущий ко мне идет — высокий, плечистый. И букетик цветов фиолетовых несет, к груди прижимая. Он большой, а букетик — маленький, — смешно так. Я не выдержала и расхохоталась. А он обиделся.

…Мои воспоминания и музыку прервал тонкий голосок:

— Кашей пахнет. Вкусно.

Мальчик мой тонконогий стоял в дверном проеме и смотрел на меня — серьезно, не по-детски.

— Сейчас, малыш, — я поднялась со ступенек, — будет тебе каша, будет и масло, и молока крынка. Только чтобы съел все!

--">