Роман Олегович Кузьма - Медвежий угол

Колычев, в детстве слышавший немного о скованных льдами землях, где полгода длиться день, а полгода – ночь, почувствовал слабость в коленях. Почему сразу не за край земли?

Среди опричников поднялся глухой ропот, но Панов, нетерпеливо подняв руку, принудил всех умолкнуть.

– Рассчитывайте на месяц, может, на два, путешествия в обе стороны. Если повезёт, мы выйдем к Белому морю, если нет – остановимся у какой-нибудь реки, по которой проведём новую границу. Пополним припасы в пути, а к сентябрю, ещё до наступления холодов, вернёмся домой.

Повинуясь жесту Панова, Колычев с мехом в руках снова обошёл опричников, наливая им вино. Кружки были преимущественно оловянные, но кое-кто пользовался и большими, глиняными. Даже если это было и ухищрение, Колычев имел на этот случай собственную чарку, выполнявшую роль мерной.

Хрипунов посмотрел в свою, кружку, наполненную вином, а потом на Колычева – и засмеялся.

– Дурак ты, инок. Ежели хочешь с человеком дружен быть, то наливай тому, сколько он просит. Хочет большую кружку – наливай большую, а если глупец, то пусть чаркой пьёт.

Хрипун рассмеялся, показав крупные белые зубы. Остальные опричники, вторя ему, зашлись хохотом. Колычев почувствовал, что краснеет, но, вспомнил, что разливать поровну приказал сам Панов, и возразил:

– Не дело это – в походе напиваться. И обирать товарищей – тоже не дело. Одежда у нас одинаковая, чёрная, и мера единая.

Хрипун побагровел, но остальные опричники рассмеялись ещё пуще прежнего. Панов смеялся громче всех. Вдруг он умолк и призвал всех к молчанию, хлопнув рукой по седлу, на котором восседал.

– Правду говорит инок Андрей: одежда наша – чёрная, а мера – единая, кровавая. Пейте вино, братцы, но не упивайтесь. Дорога у нас впереди дальняя и трудная.

Посидев ещё немного у костра, опричники улеглись спать. Колычев, увидев, где расположился Панов, решил незаметно подвинуть свои пожитки так, чтобы ему был слышен явно назревавший разговор. Как догадывался молодой опричник, он будет посвящён неожиданному походу в Карелию. Причиной наверняка было таинственное послание, которое гонец доставил в Зюзино, пока они отделывали Савлука. Переговорив о чём-то с глазу на глаз с Пановым, гонец тут же ускакал. Тогда этот эпизод остался почти незамеченным, но сейчас всё представало в совершенно ином свете. Помолившись, Андрей улёгся и закрыл глаза. Ещё через несколько мгновений он засопел – никто бы и не догадался, что на деле он бодрствует, целиком превратившись в слух.

Вскоре до него донеслись фразы, которыми обменивался Панов с Хрипуном и Клешнёй.

– Косматого взяли…как дело обернётся, не знаю…

«Косматым» называли Фёдора Басманова, виднейшего из опричников.

– Сам виноват, – послышался голос Хрипунова. – Не зря его Басурманом кличут…

– Уже кликали, поди, – вмешался Клешнин. – Пока весть донеслась, его уже отделали, это точно.

– Ты, Клешня, не говори глупостей, – почти прорычал Панов. – Может, он живой ещё…

Тихий смешок Клешнина в ночной тишине прозвучал неожиданно громко.

– Чего ж ты в бега подался, Артём, если бояться нечего?

Панов только промолчал в ответ. Наконец, когда прошла минута, не менее, заговорил Хрипунов:

– Басурман и есть басурман – Москву татарам отдать! Кто ж он ещё?

Все трое рассмеялись. До ушей Андрея донёсся голос Панова, такой тихий, что, вслушиваясь, он едва не забыл о том, чтобы шумно сопеть, изображая спящего.

– Игумен его ещё после новгородского дела подумывал отделать, но тогда Косматые вывернулись. Но Москву игумен ему не простит, это все знают.

«Игумен» – так называл себя государь, возглавлявший «монастырское братство» опричников.

– А Корелу кто знает из наших, спрашивали уже? – послышался после непродолжительного молчания голос Панова.

– Да тайга там одна, гнус тучами и зверь пушной. Люди – ещё реже, и ещё дурнее зверя.

– Хрипун правду говорит, – вмешался Клешня. – Людишек там, считай, что и нету, и все некрещёные.

– Поганым идолам молятся? – спросил Панов с насмешкой. – Ну, на то мы и иноки опричные, чтобы привести их к Христу!

Вопреки обыкновению, ответный смех Хрипунова и Клешнина был тихим и непродолжительным.

– Культя, – так они звали Сашу Култашова, – кое-что слыхал, когда мы ещё в Ливонии стояли. Но совсем чудные вещи, вроде сказок…

– Ну, не томи, Хрипун, рассказывай – я люблю страшные сказки на ночь.