Владимир Семенович Короткевич - Книгоноши

солнце…

— Тьфу!.. Ты бы еще что-нибудь аппетитное за чаем сказал.

— Так как прикажете?

— Пожалуй, можно будет отдать парня… Попу либо ксендзу, кто там у них… Все равно ничего не скажут.

- И еще… Там человек стоит, — сказал солдат. — Вас спрашивает.

- Пусть подождет, — буркнул Вольке. — Не видишь, чай пью. Ничего с ним не сделается, с твоим человеком.

- Старик.

— Тем более.

Буткевич выглянул в окно. Неподалеку от трупа стоял человек лет шестидесяти, костлявый, но еще довольно крепкий. Удивили ступни его ног. При росте ниже среднего они казались огромными и плоскими.

"Как у полесского злодея", — подумал.

Человек стоял, сложив большие морщинистые ладони. Опирался ими на длинный дорожный посох. Выцветшие голубые глаза немного недоуменно, но спокойно смотрели на убитого.

Только что-то уж больно низко опустил седую, как одуванчик, голову.

Голос Вольке, перебиравшего высыпанные на стол книжки, оторвал Буткевича от наблюдений.

— Календарь, — перечислял поручик, — заметка, как зимой делать ледник, запасая лед на лето. На польском. Зачем этим дикарям ледник? Разве что отсыпаться с перепою? "Сказочка про трех братьев, невесту и яблочко"… Культурное чтиво… Еще один календарь, литовский. А здесь… "Страдания бедной крестьянки и богатого лорда"… Это по вашей части… А вот псалтырь… На здешнем наречии… И молитвенник, тоже по-здешнему.

Он шевелил губами, разбирая буквы.

— Не по-людски как-то звучит.

- Почему? Они так говорят.

— В этом-то и опасность, — поучительно сказал Вольке. — Сегодня они, завтра хохлы, потом, Боже упаси, поляки…

Его руки вздрогнули вдруг над тоненькой книжкой в темной с разводами обложке.

— Ого!.. "Рассказы на белорусском наречии"… Сразу крамолой завоняло… Вот вам и молитвеннички! Сначала они, а потом и выпады против царского семейства…

- Да в чем там дело?

— А вот статейка: "Правильно ли мы сделали, оставив унию?" Вишь ты, еще разбирается, мужицкая морда! Не с такой головой люди это решали, а он им вопросы задает: "Правильно ли?"

Он смотрел на книжку, прищелкивая языком. А за окошком все еще стоял над трупом старик. Стоял, склонив седую, как одуванчик, голову.

Вольке наконец заметил его. С хитроватой искоркой в глазах, словно школьник, собирающийся удрать с урока, сказал прапорщику:

— Я устал, Буткевич. А вы целый день отдыхали. Примите его. А? А я пойду на сено, полежу немного.

Что-то заставило прапорщика согласиться. Хотя и выходило, что Вольке всегда спихивал на него самые неприятные дела, а вот теперь спихнул еще одно.

…Человек сидел перед Буткевичем и смотрел ему прямо в глаза.

— Что вам?

— Отдайте мне убитого.

- Зачем?

— Человеку нельзя без земли… Душа мучается…

— Кто он вам?

Старик глаз не отвел.

- Мой сын, — ответил он.

- А вы кто?

— Мое прозвище Корч.

Голова Буткевича откинулась.

— Чему удивляться, пане? Я Корч… Старый Корч. Это наш хлеб, пане. И мой, и моего отца. Наш хлеб — носить книги.

Его глаза оставались сухими.

- Я почувствовал, что старею. Кому же передать ремесло, как не сыну? Учил его. И вот… не успел выучить.

— А если я расскажу обо всем?

— Пан не сделает этого. Глаза не те.

— А у вас какие глаза? Такой молодой, а погиб из-за вашего упрямства. Вам же объясняли — нельзя!..

— Мужикам много чего нельзя. Даже есть.

Буткевич опустил взгляд.

— Как вас зовут?

— Кирилой Туровцем. Почти как святого Кирилу Туровского… Только того за книги хвалили.

Снова ударил. Хоть сквозь землю провались.

— Что вы собираетесь делать дальше, Туровец?

— Теперь опять придется мне…

— Теперь это опасно. Будем стрелять.

Книгоноша покорно пожал плечами.

- Вы упрекаете меня за смерть сына, пан. Ничего не поделаешь, хлеб такой. Его могло и сосной накрыть на лесосеке. Бог видит, как мне тяжело.

Помолчал.

— Но теперь снова моя очередь. А пули? Что ж, на то воля Божья.

— Вы хотя бы знаете, что через границу носите, Туровец?

— Торговцы показывают мне книги. Говорят названия. Я смотрю и запоминаю. Память у меня хорошая. Я всегда узнаю книгу, которую носил.

— Так ты даже…

— Не умею, пан.

— Может, и не любишь книги?

И тут Буткевич заметил, как неузнаваемо изменилось лицо книгоноши, выражавшее теперь неподдельную нежность.

- Сын мог читать… А меня не удосужил пан Бог… Но я их люблю.

Старик даже как будто вырос и теперь --">