Юлия Леденцова - Своя жизнь (СИ)

<p>

СВОЯ ЖИЗНЬ</p>

   Быть с тобою рядом и не рядом -

   Души, не нашедшие родства.

   Губ твоих касаться только взглядом,

   И играть в нейтральные слова...

   Алла Галкина.

   К Михаилу Петровичу мы ходим в гости по пятницам. Я забираю Даньку из садика, и по дороге мы заворачиваем в пекарню за свежими ароматными бубликами к чаю. Один Данька тут же съедает.

   У деда Миши, когда-то заядлого радиолюбителя, для мальчика просто рай -- куча ящичков с винтиками, железочками, лампочками и разными непонятными штучками. А высоко на полке стоит громадный трёхмачтовый парусник, до которого Данька всё мечтает добраться. Этот корабль сделал когда-то Дима, сын деда Миши, мечтавший стать капитаном. Парусник основательно оброс пылью, но трогать его нельзя. Можно только смотреть. Раз в год Михаил Петрович самолично снимает модель с полки и драит палубу. Он за матроса и боцмана, пока капитана носит по свету.

   После чая с бубликами мужчины садятся за шахматы -- дед Миша пытается приучить Даньку к интеллектуальной игре. Успехи налицо -- мой сынуля уже твёрдо усвоил как ходит конь, и что короля "есть" нельзя. Минут пятнадцать они тихо переговариваясь двигают пешки. Потом Даньке надоедает: "Деда Миша, а давай в щелчки!"

   Михаил Петрович вздыхает, улыбается, неторопливо складывает шахматные фигурки, достаёт шашки. Вот тут Данька мастер. Будет потом мне рассказывать, как ловко согнал деда Мишу с доски. Я в их забавах участия не принимаю -- в доме одинокого мужчины всегда есть дело для женских рук.

   Когда мы прощаемся, дед Миша ласково теребит Данькины волосёнки. Потом по-мужски протягивает ладонь: "Давай пять!" - нежно пожимает маленькую детскую ручку - "Через неделю придёшь?" - Данька кивает.

   Кто-то спросит: "И зачем тебе этот чужой старик?" Кто-то вздохнёт понимающе: "Ах да, трезвый расчёт. Мальчонка-то без мужского примера растёт". Только какой же дед Миша чужой? Да и не в расчёте дело...

   Анна Сергеевна, преподавательница русского и литературы, читала мои сочинения, и говорила: "Скворцова, в тебе это есть. Ты славная девочка. Только не останавливайся. Иди в журналистику". Я выбирала свободные темы, получала заслуженные "пятёрки", и пошла... в "пед".

   Вернулась в кабинет начальных классов, на первый этаж. Кабинет русского -- на втором. Анна Сергеевна вздохнула разочарованно, но не смирилась: "Женя, пиши. Набивай руку. Если захочешь -- пробьёшься". Я писала. Она читала. "Ты славная девочка, но вот здесь недоработала" - я правила. Опять писала. Посылала в редакции журналов. Получала вежливый отказ, или невежливое молчание. В гостях за чаем обсуждала с Анной Сергеевной новый сюжет. Михаила Петровича я не стеснялась. Но если дома вдруг оказывался белокурый красавчик Дима, всё шло насмарку. Он проходил мимо двери в комнату, и широко улыбался. Я чувствовала это даже спиной, краснея до самых корней своих не сильно богатых, затянутых в хвостик волос.

   Если Дима не успевал куда-нибудь убежать до окончания нашего литературного чаепития, Анна Сергеевна говорила: "Димасик, проводи Женечку". В ответ Дима дурашливо кланялся, и начинался кошмар. Когда мы шли по улице, он либо болтал какую-нибудь чушь, либо вышучивался по поводу моих литературных планов: "Ну-с, спасёт ли рыцарь принцессу? Выйдет ли бедная девушка замуж за скромного миллионера? Каков будет тираж? И смею ли я надеяться получить экземпляр с автографом?" Хотя прекрасно знал, что я не пишу ни про принцесс, ни про миллионеров, а тиражи мои пока ограничиваются распечаткой на принтере. Говорить с ним серьёзно было решительно невозможно. У моего подъезда он снова церемонно раскланивался, к пущему моему стыду, и на радость соседкам -- завсегдатаям лавочек.

   Анна Сергеевна умерла семь лет назад. Дима уехал. Михаил Петрович остался, и как-то враз постарел, превратившись из элегантного седовласого мужчины без возраста в деда Мишу. Мне было жалко его. И я стала забегать. Сначала, конечно же, "на минуточку".