Любовь Сергеевна Безбах - Поверженный тополь (СИ)

  Отец Василия и Михаила был молдаванином, а на Сахалинскую каторгу угодил за двойное убийство: зарезал загулявшую жену и ее ухажера, своего соседа. Когда Адриан Сырбу отработал часть срока на каторге и ушел на поселение отбывать оставшиеся несколько лет, власти выделили ему приличный земельный участок, да не за тридцать верст от Александровска, а как-нибудь поближе. За счет казны ему выдали топор, лопату, мотыгу, пару фунтов веревок, семена для посева и провизии на месяц. Дали и поросенка, но Адриан его съел, все равно кормить нечем. Землица досталась глинистая, посеянная рожь ростков не дала, но мелкая картошка и лук, капуста и морковка толщиной с палец все же уродились. Спустя год власти выделили и сожительницу из числа сосланных на каторгу преступниц - везде повезло Адриану! Женщин на Сахалине было мало, и жена доставалась не каждому. Молдаванин, недолго думая, отвел Авдотью в церковь и обвенчался. По случаю брака оба молодожена получили из казны по пятнадцати рублей, Адриану еще и корову ссудили как трудолюбивому поселенцу.

   Авдотья истомилась на каторжных работах, хоть и не слишком продолжительных. Как только счастливый муж привел ее в хлипкую избенку, она зевнула во весь рот, завалилась на нетопленую печь, да так на ней и осталась. Адриан же, страстно мечтая скопить денег и вырваться с Сахалина после окончания срока, яростно обрабатывал огород. Дунька слезала с печи только по нужде и чтобы поесть, пропуская мимо ушей недовольное ворчание усталого мужа. Адриан даже бить ее пробовал, но жена пригрозила уйти к другому, и поселенец смирился. Пусть хоть такая баба будет, чем совсем никакой!

   Скопить не удалось. Мечта о родных краях с тучными пастбищами, с бесконечной радугой в небе и свежей мамалыгой на обед так и осталась мечтой. Хоть бы раз детишек своих повидать, чай, повырастали уже! Дунька быстро нарожала ему еще четверых, из них выжили два сына-погодка, Василий и Михаил, а сама так и померла на печи. Когда сыновья выросли, постаревший молдаванин поделил между ними земельный участок, старательно вымеряв его шагами, да отдал одному топор, другому лопату - что осталось от казенного имущества. Больше делить было нечего. После он сразу сдал, ушел однажды из дома и умер на берегу моря, упрямо глядя на запад. Там, за горизонтом, остались недосягаемыми и долгое жаркое лето, и любимая мамалыга.

   Сыновья же никуда ехать не помышляли. Непонятно, куда ехать, и, главное, зачем. Сбивчивые отцовские рассказы о землях на западе слушали, как сказки, к тому же с годами сказки становились все красочнее, и сыновья потеряли к ним интерес.

   Михаилу от отца досталась черная шевелюра и черная же с синевой борода. Его зрачки, словно обмасленные, вязко катались в налитых кровью белках. Сейчас молдавские очи полыхали от бешенства, как раскаленные уголья в печи. Оставив лопату, которой он вскапывал свою часть огорода, Михаил вплотную приблизился к брату Василию и схватил его за грудки.

  - Чего ты лезешь, а? Чего ты лезешь на мою землю? - ревел он. Басовитые перекаты кувыркались через штакетник и скакали по единственной улице поселка.

  - Дак я это... это... - испуганно бормотал старший брат.

  - Это моя земля! Твоя - вон! Вона! Вона, видишь? Ослеп, что ли? Вона где!

  - Дак я...

   Михаил протащил Василия по вскопанной земле и оттолкнул:

  - Вона где!

  - Миш, Миш, батя-то это...

  - Чего батя?

  - Я чего толкую-то тебе: батя-то неправильно поделил.

  - Опять тебе батя поделил неправильно? Надоел ты мне, Васька, с этими разговорами. Большевики, что ли, правильно делить научили? А ну-ка сам пройди, посчитай!

  - Считали ведь уже, сам видишь, что неправильно. На моей половине еще и изба с двором и сараем, а у тебя-то изба отдельно. Батя-то делил, когда мою избу не построили еще, - объяснял Василий, то и дело беспокойно отирая грязным рукавом трясущиеся губы и часто моргая.

  - Ну и что с того? Не буду ничего менять, как батя порешил, так и останется. Ишь, умник какой, кусок земли догадался у меня отнять! Руки сожжешь!