Арно Люстигер - Сталин и евреи

сентября)⁵.

В том же 1935 г., как раз тогда, когда в Германии «травля евреев приняла чудовищные масштабы», в ГОСЕТе играли «Короля Лира». Вся Москва, а позже Ленинград, вся Европа восхищались спектаклем. Идиш превратился в нем в язык Шекспира. Но сначала небольшое отступление.

Мне было тринадцать лет, когда отец взял меня с собой из Ленинграда в Москву и привел к другу, носившему странное имя — Михоэлс, Соломон Михоэлс. Я знал только, что этот Соломон был нашим дальним родственником и актером. Взглянув на него, я изумился: да как может этакая обезьяна быть актером? Я думал, что все актеры должны быть красавцами, а этот — маленького роста, с отвратительно отвисшей нижней губой, да и говорил громко и безапелляционным тоном. На меня он едва обратил внимание. Увидев Михоэлса через некоторое время в роли короля Лира, я был потрясен: это комичное, безобразное лицо могло выражать сильнейшие страсти и глубочайшие чувства, этот хриплый голос звучал трагически и мягко, гневно и строго, этот низкорослый человек был величествен, а идиш, который я иногда слышал в разговорах домашних и который казался мне лишь пародией на немецкий, был поэтически возвышенным языком Шекспира. Внезапно я увидел Соломона Михоэлса другими глазами — он предстал передо мной гениальным трагиком. Его постоянный спутник, шут, которого играл Вениамин Зускин, был фигурой хотя и гротескной, но тоже трагической. Остроты шута вызывали громкий смех, но этот смех мог легко перейти в рыдания. Оба артиста были незабываемы и нераздельны в своей контрастности. С тех пор мне довелось посмотреть не одну трагедию Шекспира в нескольких странах, но никто из шекспировских персонажей не произвел на меня более сильного впечатления, чем еврейский Лир и его всегдашний партнер, еврейский шут:

Того, кто служит за барыш

И только деньги ценит,

В опасности не сохранишь,

И он в беде изменит^[3]. (II, 4)

Так пел шут. Его жесты были комичны, но свидетельствовали о любви и печали. Я все еще слышу последние слова умирающего короля:

Мою

Бедняжку удавили! Нет, не дышит!

Коню, собаке, крысе можно жить,

Но не тебе. Тебя навек не стало.

Навек, навек, навек, навек, навек…^[4] (V, 3)

Лишь много позже я узнал, как погибли они оба, — Михоэлс был убит в Минске по приказу Сталина в 1948 г., а Зускин расстрелян через несколько лет в Москве после долгих допросов и нечеловеческих пыток. Обоих обвинили в еврейском национализме — они говорили на идиш и играли на идиш Шекспира и Шолом-Алейхема. Разве не было это достаточной причиной для вынесения смертного приговора социалистическим судом?

Едва ли можно поверить в столь разительный поворот: в 1935-м — еврейские издательства, школы, театры, газеты на идиш и повсеместные овации. В 1948—1952-м — аресты и казни поэтов, писавших на идиш, актеров, игравших на этом языке, профессоров, которые на нем преподавали. Как стала возможна эта невероятная перемена? Этот переход от «интернационализма» к кровавой травле евреев, от якобы гуманного меценатства со стороны социалистического государства к дикому нацизму? Государство, партия — все оставалось таким же, как прежде, ничто не изменилось. Вот только то, чему раньше оказывалось покровительство, что прославлялось, превратилось теперь в тяжкое преступление. Еще недавно поэты Маркиш, Бергельсон, Квитко, Фефер, актеры Михоэлс, Зускин и многие другие получали высшие государственные награды, а теперь их «разоблачали» как предателей. Михоэлс был убит, других подвергли пыткам и расстреляли.

Книга Арно Люстигера представляет собой попытку ответа на эти вопросы. Люстигер сделал все мыслимое, чтобы разгадать загадку. В последнее время были опубликованы многочисленные документы. О многом из того, что мы могли лишь предполагать, сообщает дочь Сталина Светлана. Она пишет о своем отце: «Безусловно, он (антисемитизм Сталина. — Прим. пер.) был вызван долголетней борьбой с Троцким и его сторонниками и превратился постепенно из политической ненависти в расовое чувство ко всем евреям без исключения»⁶.

Дочь говорит о расовой ненависти. Это очень важное свидетельство, и на эту тему в настоящее время существует немало научных исследований⁷. Но решающее значение имеет инструментарий тоталитарного режима, а не личная позиция тирана. Для обоих диктаторов важно было лишь одно — сохранение абсолютной власти. До --">