Антоний Фердинанд Оссендовский - В людских и лесных дебрях

людей, но не очень вписывающейся в тревожный настрой громадной водной пучины, надписью: «Хвала Богу на небесах, и мир людям на земле и жизни на море!»

Удивило меня присутствие христианского девиза на этом пустыре, поэтому спросил проводника, кто поставил этот крест.

С большой растроганностью в голосе он ответил:

— «Чёрный монах»!

Как раз мы въехали на достаточно высокий песчаный холм. Кони с трудом вытягивали ноги из песка. Мы вынуждены были слезть с коней и переложить груз, чтобы облегчить вьючных лошадей. Всё это помешало мне допытаться об этом «Чёрном монахе». Когда мы перебрели сыпучие пески, преобразованные могучими вихрями в череду холмиков, увидел я старый одноэтажный дом, построенный из уже почерневших лиственничных бревен. С северной стороны он был увенчан чем-то вроде башенки, завершенной золоченым крестом.

— Здесь живёт «Чёрный монах», — воскликнул проводник. — Не знаю только, дома ли он, ведь чаще всего пребывает он на море!

Мы подъехали к дому. Никто не вышел нам навстречу, и только когда начали кричать, появилось несколько айнов-туземцев. На ломаном языке они объяснили нам, что монах находится на море, и что сами они прибыли к нему издалека за советом и ожидают его.

Мы провели там два дня. На рассвете следующего дня пробудил нас лай собак айнов.

Я вышел из дому, так как проводник уведомил меня, что хозяин будет очень доволен этим. Большая парусная лодка уже добралась до берега.

На лодке свернули паруса, и когда они упали, я заметил троих людей. Они привязали лодку к стойкам и направились к дому.

Впереди шел высокий монах, седой, как лунь, и такой худой, что, казалось, под грубой чёрной монашеской сутаной заключён только скелет.

Заметив меня, он погладил длинную седую бороду и усы, и быстрым движением закинул на голову чёрный капюшон.

Над его лицом, на капюшоне, в своей простой и скромной красоте светился белый крест монаха-отшельника, другой чёрный символ христианской веры висел у него на груди, на толстой железной цепи. На его ногах были высокие сапоги из тюленьей кожи, окованные железом на подошвах и каблуках. Он был перепоясан толстой верёвкой, а на левой руке нёс чётки из больших костяных бусин.

Капюшон, надвинутый почти на самые глаза, не мог скрыть от меня их живой пытливый взгляд, кустистые седые брови, тонкий орлиный нос и красиво скроенные губы, обнаруживающие железную силу воли.

При его приближении поразил звон металла, так знакомый мне по сибирским каторжным тюрьмам.

«Неужели и этот также был арестантом?» — промелькнула в моей голове догадка.

Но в эту минуту «Чёрный монах» поднял худощавую руку и сделал в мою сторону знак Святого креста, а немного погодя потревожил тишину этого пустынного места его старческий голос:

— Пусть Предвечный Бог благословит твое прибытие, сын, в нашу пустынь!

Я представился ему, и сразу устремились мы к дому. Проводник и айны встретили монаха у порога дома, встали на колени и поклонились ему до земли. Когда же он, положив руку на их головы, благословил туземцев, поднялись они и с большой любовью и покорностью поцеловали руки старца. Монах исчез на какое-то мгновение и вернулся уже умытый, в легкой чёрный сутане с капюшоном, отброшенным на плечи. Его длинные, совершенно седые волосы, свободно спадали на плечи.

Я провёл с «Чёрным монахом» целый день и целую ночь. Он расспрашивал меня о политической жизни в России и за границей, об интеллектуальном и религиозном движениях, о некоторых известных в России особах из правительственных и научных сфер. Наконец совершенно неожиданно заговорил он на превосходном французском языке. Потом объявил, что ему нужно уладить кое-какие взаимные торговые дела с моим проводником, который привёз ему запасы продуктов, и с айнами, прибывшими за врачебной помощью, после чего мы останемся вдвоём и побеседуем более обширно.

К сожалению, удалось нам это только после ужина, состоящего из свежей рыбы, потому что монах уже с пятидесяти лет не употреблял мяса.

Ел он очень мало и, как бы неохотно, по необходимости. Выпил небольшую чашку чая без сахара, произнес короткую благодарственную молитву и удобней уселся на топчане, покрытом шкурой пятнистой нерпы.

Долгое время я был вынужден рассказывать о Петербурге и о Москве Он, узнав, что я был долгое время в Париже, начал расспрашивать о таких ученых, как Liehtenbergen, Reklus', Roux, Boussinesgue, Flammarion и Poincare; --">