Антоний Фердинанд Оссендовский - В людских и лесных дебрях

где проповедовал христианство среди туземцев и где долго боролся с привезенной ко мне россиянами и чужеземцами заразой пьянства, разврата и азартных игр, леча тела и души.

Он вздохнул глубоко и тихо добавил:

— Говорю, как бы похваляясь… Но это не похвальба. Говорю, как на исповеди, потому что подхожу и к пределу своей жизни. Чувствую это отчётливо. Скажу больше: думаю, что теперь уже вернулся из последнего своего путешествия в море, которое так давно видит меня среди своих волн.

Я пытался возразить ему, но видя, что это не воспринимается им, спросил:

— Что за путешествия совершаете, отче, по морю?

Ответил он сразу, и очень оживлённым голосом, из чего я сделал вывод, что это его никогда не оставляет равнодушным.

— Сидя здесь, на берегу, у самого конца Татарского пролива, часто видел я лодки рыбаков и беглецов Сахалина, уносимых через волны и вихри в открытое море, где несомненно их ждала погибель.

Спасение утопающих является христианской обязанностью, и даже, как мне рассказывали, сигналом тонущего корабля, зовущего на помощь таинственным немым голосом телеграфа, без провода, являются три буквы SOS, что значит «Save our souls»^[26]. Начал спасать эти «тонущие души». С помощью двух моих старых приятелей, айнов-христиан, построил хорошую лодку и с ними выплываю во время каждой бури на помощь гибнущим. На этом песчаном мысу, где мы привязываем нашу лодку, по ночам горит морской фонарь для потерявших дорогу.

Говоря это, он тихо улыбнулся и указал мне через окно на высокую мачту с висящим на ней фонарем.

Мы сжигаем в лампе фонаря жир, а когда беснуется буря, зажигаем большой костер, в который подбрасываем кир, чтобы никакой вихрь и ливень не смог потушить огня. Мои айны — очень опытные и смелые мореплаватели, я тотчас же покажу их вам.

Он хлопнул в ладоши. Вошли пожилые айны, одетые в кожаные куртки, штаны и в длинные, привязанные к поясу, сапоги. У них были уродливые лица, так как они были без носов, век и губ и щерили большие жёлтые зубы скелетов! Я не сомневался в отношении рода болезни, которая таким страшным способом обезобразила лица этих спокойных и верных айнов.

— Проказа? — спросил я.

— Да! — отвечал монах. — Но очень тихо развивается, потому что эти люди болеют ей уже тридцать лет. Я убеждён, что эта проказа совершенно не является заразной, так как я общаюсь с ними очень давно; общаются с ними также мои приятели, которые каждый год съезжаются сюда, чтобы навестить меня, старого, и никто из нас никогда не заразился, хотя мы вообще не избегаем общения с ними!

— Наверное, много людей обязаны вам, отче, спасением? — спросил я.

— В течение сорока лет набралось этого достаточно, потому что мы не только ожидаем, что кого-то сюда принесут волны, но сами плывём на юг и кружим в северной части пролива, спасая гибнущих. Нас хорошо знают в этих водах! Когда-то побывал здесь какой-то поэт, который описал меня под прозвищем «Летающего монаха». Спасаю беглецов, и власти мне в этом не мешают… Почему — не знаю!.. Что касается меня, я убежден, что такой беглец, раньше или позже погибнет или опять попадет в тюрьму; знаю, что для него было бы лучше утонуть, но думаю, что раз бунтует и убегает, означает это, что не прошел еще всей муки, которая дала бы ему смирение. Спасая его, хочу дать ему возможность прохождения всех духовных мук и избавления своей души из черного мрака, который им овладел.

Не на радость и счастье спасаю гибнущих беглецов, но на новые муки и тоску!..

— Знает ли арестант, намеревающийся перебраться через пролив, о Вашем существовании.

— О, да! Об этом говорят повсюду в каторге; что же арестанты очень суеверны и не без предрассудков, следовательно, собираясь в этот трудный поход, делают из мягкого хлеба, смешанного с угольным порошком, фигурки чёрных монахов и носят их как талисманы, чтобы в случае тяжелого приключения на море встретить мою лодку! — сказал старец с тихим смехом. Была поздняя ночь и небо светлело перед рассветом, когда мы закончили беседу. «Чёрный монах» поднялся с топчана со звоном своих цепей и простился со мной коротким благословлением. Он вышел в соседнюю комнату, которая была его кельей, и долго ещё слышал я звон железа и глухие удары колен о пол, потому что монах усердно молился до рассвета.

Было самое начало шестого, когда я встал и вышел из дома. Монах был уже на ногах и разговаривал с моим проводником, давая ему какие-то советы --">