Инна Туголукова - Собака мордой вниз

империи «Вельтмобил» и, видимо, опьяненный будущими успехами, демократично предложил всем желающим поделиться с начальством наболевшим, накопившимся, так сказать, на сердце и в других жизненно важных органах.

Вот тут-то Нинка и впилась в нее, как энцефалитный клещ.

– Сонечка! Умоляю! Скажи про тридцать первое!

– Сама скажи.

– Ни за что! – затряслась Нинка. – Я его боюсь! В нем нет ничего человеческого…

– Так что же ты меня на заклание посылаешь?

– Не на заклание, а на подвиг! В твоей жизни всегда есть место подвигу, ты сама говорила. Тебя хлебом не корми – дай только совершить что-нибудь героическое. «Ни дня без поступка!» – вот твой девиз. А у меня личная жизнь рушится…

(«С каким наслаждением я уничтожаю этих тварей!» – приговаривал обычно Даник, давя занавеской жирных, оглушительно жужжащих осенних мух. На старой даче, куда они ездили, когда его жена Полина возвращалась в город, закрывая летний сезон. Соня потом стряхивала засохшие мушиные трупики на пол и заметала веником в совок. На занавесках и оконных стеклах оставались отвратительные следы. Если бы Нинка была мухой, она бы тоже прихлопнула ее недрогнувшей рукой. Но Нинка человек. Хотя жужжит так же невыносимо.)

– Можно мне сказать! – подняла руку Соня, устав слушать Нинкино нытье.

– Пожалуйста! – великодушно позволил Гусев.

– Наш салон на Тверской тридцать первого декабря работает до двадцати трех часов. И вот если я, допустим, живу в Одинцове, что же мне, встречать Новый год в электричке?

Арнольд Вячеславович изящно склонился к микрофону и произнес всего одно слово:

– Да.

Пунцовая от негодования, Соня рухнула на место и сердито воззрилась на Нинку. Но та предусмотрительно опустила очи долу. Зато Козья Морда из президиума просто ела ее глазами.

Козьей Мордой Соня с Нинкой называли свою начальницу – заведующую салоном Ингу Вольдемаровну, сорокалетнюю бесцветную даму, ненавидевшую весь мир вообще и женскую его половину в частности. Как полагали Соня с Нинкой, из-за полной сексуальной невостребованности.

Но тут Гусев что-то тихо сказал ей, и Инга мгновенно сменила маску, словно актер театра ноо, подавшись к нему всем своим тощим телом и преданно заглядывая в лицо. И Соня явственно представила, как задвигался ее копчик, крутя невидимым хвостом.

Во время фуршета Козья Морда бросала на нее многозначительные взгляды, в которых сквозило некое злорадное удовлетворение. Соня даже подумала, уж не распорядился ли бесчеловечный Гусев ее уволить, и вечер был окончательно испорчен.

Тайна раскрылась на следующее утро. Инга Вольдемаровна пригласила ее в свой кабинет и начала издалека:

– Вас приняли на работу, хотя вы давно превысили возрастной ценз, установленный для вашей должности…

(Долгая пауза, долженствующая позволить жертве в полной мере осознать незаслуженно пролившиеся на нее милости и блага. Можно подумать, Соне девяносто лет и ее взяли продавать мобильные телефоны при условии, что по совместительству она начнет посыпать дорожки собственным песком. И надо еще выяснить, кому с бодуна привиделось, что мобилы перестанут покупать, если продавцу перевалило за тридцать. Уж не Арнольду ли Гусеву, великому смоленскому реформатору?)

– Но при этом никто не давал вам права обсуждать действия руководящего звена…

Жертва благоразумно помалкивала.

– Может быть, вам не нравятся наши порядки?

– Мне нравятся наши порядки, – сдержанно ответила Соня. – Я просто хотела помочь Нине Капустиной.

– И вы ей помогли, – заверила Козья Морда. – Арнольд Вячеславович, человек в высшей степени гуманный, распорядился тридцать первого декабря заменить Капустину на рабочем месте, как иногороднюю. А поскольку, как мне известно, вы живете в пяти минутах ходьбы от салона, то вам и карты в руки. Считайте свою благородную миссию исполненной…

2

Это было правдой. Соня теперь действительно жила в самом центре, на бывшей Пушкинской улице, а ныне Большой Дмитровке, в огромной многокомнатной коммунальной квартире.

(Вот интересно, престарелые знаменитости, ностальгически вздыхающие с телевизионных экранов о своем коммунальном детстве, лукавят? Или люди в те годы и впрямь были другими – друзья, товарищи и братья? Или это просто тоска по юности, прекрасной во все времена и при любых обстоятельствах? Может, и она на старости лет будет с умилением вспоминать свою «воронью слободку» – отрыжку социализма?)

Но чтобы --">