Татьяна Губоний - Август двухтысячного

что ты смелее, ты сказал мне то, чего он так и не осмелился. Говорить трудно. Конечно, не всем, и не обо всём… Вот, Южени, например, вообще не закрывает рта, говорит о чём попало, а прощаться начинает только тогда, когда подходит её скорый. Она прекрасно провела время и никогда не забудет своих французских приключений. Весело расцеловывает тебя в обе щёки — всего лишь? — а потом обнимает меня и внимательно вглядывается в мои глаза, будто изучая серую радужку в тёмных пятнах.

— Не растеряй запала, Генри!

Не знаю, о чём она говорит, я совсем её не слушал, да и она не знает, о чём думаю я, однако случайно попадает в точку. Я не растеряю запала, Южени. Дай только посадить тебя на поезд.

Мой «Рено» совсем рядом, двери распахнуты настежь, ты идёшь к нему первым, пока я решаю, вернее, решаюсь. И любуюсь. Разве можно опираться на дверцу старой разбитой машины с подобной грацией, отдающей пружинистым напряжением намеченного прыжка? А ещё ты следишь за мной глазами полными вопроса. Никакого притворства. Вот так, нараспашку, как старый «Рено».

Сажусь за руль и поворачиваю ключ в замке зажигания. Ты думаешь, я молча отвезу тебя домой? Нет, я верну тебе долг откровенности, просто не знаю, как начать. Подскажи!

— А знаешь, — ты садишься рядом, но не устраиваешься в кресле, а смотришь на меня в упор, — я тут подумал, зачем мне переться в душный Нью-Йорк? До начала занятий ещё почти месяц, может, мне задержаться в Вилле, поваляться на солнышке у реки? Что скажешь, Генри?

Генри. Мои губы расползаются в улыбке. И снова эти дрогнувшие плечи… Пожалуй, машину лучше заглушить. Поворачиваюсь к тебе: не бойся! Я всего лишь скажу тебе, что люблю, но начну я с другого:

— Зови меня Ги.

Конец

--">