Татьяна Губоний - Август двухтысячного

Август двухтысячного Татьяна Губоний

Книга Первая

Глава 1

Посвящается Е.Т.

Август двухтысячного. Он выдался таким же жарким, как во все предыдущие годы, когда узкие баржи чаще стояли на приколе, чем скользили мимо городка Вилль по каналу Ниверне́.

Проводить летние каникулы среди этих улиц было нашим с братом уделом, лучше и не скажешь. Так уж вышло, что именно здесь, в деревне с гордым названием «город», со своей мэрией и почтовым отделением, родились наши родители. Здесь они поженились и здесь же оставили, переехав в Париж, своё деревенское прошлое, рассредоточенное теперь между двумя домами, стоящими через дорогу. Один из них мы с братом прозвали «подворьем» за спускающийся к самой воде зелёный садик, засаженный фруктовыми деревьями, где свежий воздух и жаркое солнце медленно доводили нас до того самого состояния вяленой рыбы, в котором мы возвращались в сентябре в школу.

Но на этот раз я здесь не за тем, чтобы провести месяц в пыли и безуспешных попытках вывести из себя невозмутимого испанского деда по материнской линии, сеньора Пенью.

— И куда ты растешь, Эштефа́нь? — а вот и моя abuelita, бабуля, сеньора Пенья. Их всегда звали так, сеньор и сеньора, очевидно, в знак уважения к единственной экзотике этой бургундской глубинки. И пусть испанский акцент моей бабушки давно не смешит никого из местных, иногда — о, я в этом уверен! — какому-нибудь приезжему доводится от души повеселиться, прислушиваясь к разговорам миниатюрной старушенции где-нибудь у городского марше́ о шиновьях её дочурки.

Я люблю этот двор, его запах: сухой травы и притушенного мангала, скрипучую калитку и ушастых Тото и Жако, таких же старых и громкоголосых, как баба с дедом. Эти псы только и делают всю свою жизнь, что доказывают себе и соседям, что размер не имеет соотносительства с голосистостью.

— Привет, буля, я первый?

— Всегда и во всём, мой любимый Эштефань, всегда и во всём! — она едва достаёт мне до груди, моя старушка-хохотушка, безо всяких усилий с её стороны ставшая мне самым близким человеком на свете. И вовсе не в силу сходства наших характеров и интересов, а благодаря безоговорочному принятию моих. — Ты голодный? Зайдёшь к отцу Анри? Он сегодня спрашивал, когда ты приедешь.

— Вот как?

Всё, что я хочу сейчас сделать, это — схватить её и поднять. За то, что она сказала именно то, что мне хотелось услышать. Хорошо бы ещё раскрутить каруселью, но этого я делать не стану — у неё закружится голова — поэтому просто поднимаю и сразу ставлю обратно на землю в притворном испуге, ведь она «надаёт мне за это хорошенько!»

— Ты вкусно пахнешь, — пытаюсь прервать поток её восторженных охов о том, как я возмужал. Может и возмужал, конечно, только если её послушать, то я Геракл, хотя на самом деле это всего лишь врождённая предрасположенность к подтянутости. Я всегда охотнее проводил свободное время с книгой, чем на тренажёрах.

Правда, сейчас я бы размялся.

— Дед на реке? Я — к нему!

Никакой Париж и никакой Нью-Йорк, куда я в итоге перебрался два года назад, решив поступить на курс английский литературы, никогда не сравнятся с рекой, омывающей берег нашего сада. Пусть это не ухоженный канал — тот совсем рядом, там лодки, там жизнь — зато здесь живая река, естественный изгиб медлительной Йонны, осока и тина, наглые утки и редкая рыбёшка, покушаться на которую могут только такие энтузиасты, как мой дед, который рыбачит часами, «отдыхая от трескотни».

Гостевая спальня совсем скоро перестанет быть моей, завтра тут остановятся жених с невестой, но сегодня я могу бросить здесь свою пыльную дорожную сумку, снять вещи, пропахшие бензином в такси, и надеть свои любимые старые плавки, которые буля никогда не прибирает далеко, «чтобы не потерять».

— Я скоро, — кричу ей и бегу по пересохшей траве, стараясь не замечать возмущения отвыкших от босых пробежек ног. Бабушкины яблони, дедушкины оливы — этим здесь совсем плохо живётся, но он не может с ними расстаться, они напоминают ему об Испании — все они остаются позади, и вот я на деревянном приступе у реки.

— Дед!

Его здесь нет. Что ж, его я ещё отыщу, а пока одним прыжком в воду оставляю позади всё: поздний средний английский период поэзии, ранний Ренессанс и надменную усмешку профессора Штерна, кого мне ни за что не порадовать своей работой, так --">