Юлия До - Пуская мыльные пузыри

Любочка и в молодости не любила людей, подростков, активистов и талантов. С детства она смотрела с завистью на других детей, повзрослев – на других взрослых. Она всегда находила повод для зависти и никогда для гордости.

«Так всегда было и всегда будет, – думала Любочка. – Ты смотришь, как окружающие живут, исполняют свои мечты, делают что-то значащее. И осознаешь, что ты – чужой на празднике жизни. Думаешь: "Ну ничего, скоро все образуется, скоро все начнется! ̎ Но ничего не начинается. Ты продолжаешь ждать со смирением: ̎Вот-вот, ну сейчас вот! Сейчас все будет, сейчас! Нет? Ну, наверное, завтра, да, завтра. Главное – дожить до завтра, и завтра все случится! ̎ Но и завтра ничего не происходит. Ни завтра, ни послезавтра, ни послепослезавтра. Годы проходят, но так ничего не происходит, не меняется. Ты стареешь и умираешь. И самое страшное – это не сама концепция старения, постепенного увядания и приближения смерти; хуже всего – нарастающая с каждым годом меланхолия. Безразличие. Потеря надежды. И мысль: зачем вообще все это было и есть? Зачем?»

Любочка вздохнула, выпустила пузыри. Они, собравшись ройкой, словно воины древности, переходящие ущелье, преодолели оконную раму, разлетелись в разные стороны, пока холодный поток ветра не смел их куда-то далеко, на восток.

«Должно быть, это справедливо, – думала Любочка. – Мама всегда говорила, что Бог не дает всего. Никогда. Если человек красив, то он глуп. Если богат, то несчастен в любви. Если имеет все, то он болен. У человеческого счастья есть лимит. У меня было счастливое детство, любящие родители. За всю жизнь я не сломала ни одной косточки. Я умна – ну, относительно. Всегда хорошо училась. На жизненном пути мне встречались добрые люди. Меня не сбивала машина. У меня есть квартира, питомец, хобби, какая-никакая работа, заработок. Лимит исчерпан. В него не влезли ни красота, ни любовь, ни здоровье».

За окном шуршали листья. Вадим Петрович разогнал малышей, одному даже дал подзатыльник. Теперь старый дворник, ворча и ругаясь в усы, вновь собирал непокорные листья.

«Как же я хочу домой», – вырвалось у меланхоличной учительницы. Вырвалось не как причитание, не как крик. Это был стон. «Как же я хочу домой», – эти слова стали мантрой. Любочка повторяла и повторяла их, надеясь ускорить ход времени. Защитный механизм от стрессов, коварно подстерегающих за каждым углом этого коварного угловатого реального мира. Раньше дома ее ждала мама, женщина по темпераменту сложная, но добрая, любящая; к ужину возвращался отец с работы; вкусная еда, тепло, безопасность, забота. Сейчас в малюсенькой квартирке, которую Любочка снимала третий год, ее ждал малюсенький золотистый шпиц Буба.

– Любовь Григорьевна, можно войти? – спросил писклявый чавкающий голосок.

Запахло сыром.

– Заходи, Денис, – разрешила Любовь Григорьевна.

За лето Дениска вытянулся, но все равно остался самым худеньким и низеньким мальчиком в классе.

– Ты опять ешь сыр? – спросила без удивления Любовь Григорьевна.

Мама Дениски работала в сырной лавке и, не всегда получая плату за верную службу у кассового аппарата, брала продукты домой.

– Да, мама положила, – мальчик любовно посмотрел на сыр, откусил немного, зачавкал. – Хотите?

Немытые ручки протянули к лицу чистоплотной брезгливой учительницы кусок сыра, завернутый в беспомощную салфетку, весь в отпечатках пальцев – маленьких ямочках с глубокими темными ободками от ногтей.

– Нет, но спасибо за предложение.

Спохватившись, что ребенок может простудиться, Любовь Григорьевна подскочила, проворно закрыла окно, отстраняя пытавшуюся улететь занавеску. Предсмертный порыв ветра, изрыгнутый закрытым окном, распахнул дверь. Любочка недовольно посмотрела на нее. Ей не хотелось снова вставать.

Через открытую дверь, коридор, вторую открытую дверь Любочка увидела Льва Георгиевича. Высокий, угрюмый, с поджатыми губами, сдерживающими поток сквернословия, он расставлял по партам высокие черные штуковины. Любовь Григорьевна не знала, что это, но была уверена, что «штуковины», которые Лев Георгиевич брал сразу по две, были тяжелыми. Любочка еще раз вздохнула.

– Да скажите же ему, что любите его! – сказал, как что-то умное, Дениска.

– Не понимаю, о чем ты говоришь.

Она еще раз взглянула на Льва Георгиевича, мелькавшего в дверном проеме. Красив, умен, харизматичен, но, увы, недосягаем, как герой романа.