Наташа Лестер - Швея из Парижа

себя королем. Такой тип, с учетом отсутствия манер, вообще не имел бы шанса, если бы большинство не ушло на фронт.

– Нет, спасибо, – ответила Эстелла.

– А я не против, – заявила Рене.

– Хочу ее. – Мужчина указал на Эстеллу.

– А мы вас не хотим, – настаивала она.

– Я пойду, – почти с отчаянием повторила Рене. Примета времени: девушка могла так и просидеть весь вечер без партнера. И вот один все же появился, пусть третьего сорта – но какая разница?

– Нет! – Ютт положила руку на плечо сестры.

Эстелла поняла, что жест вышел непроизвольно и говорил о том, как подруга любила Рене, как бы та ее ни раздражала. Она ощутила острую тоску и тут же осознала, насколько это глупо – желать того, чего у нее никогда не будет. Надо благодарить судьбу, что у нее есть мать, а не эгоистично завидовать тем, у кого есть сестра.

Мужчина выдернул Рене из-за стола и увлек на танцплощадку, стараясь притягивать ее как можно ближе к себе. Эстелла отвернулась, чувствуя отвращение, когда тот прижался к девушке промежностью.

– Пойдем споем что-нибудь быстрое, – сказала она Ютт. – Нужно сменить темп, чтобы она могла отлепиться от него.

Эстелла и Ютт направились к четверке немолодых музыкантов, с которыми они вдвоем провели не один вечер, играя на рояле и напевая, чтобы уроки музыки не пропали даром. Мама Эстеллы в юности училась пению в школе при монастыре и дома всегда напевала, считая, что музыка больше украшает квартиру, чем разные безделушки, и в раннем детстве передала свое увлечение дочери. Мама предпочитала оперные арии, а вот Эстелле нравились низкие хриплые звуки джаза.

Музыканты, не сбившись с ритма, чмокнули Эстеллу в щеки. Люк, пианист, похвалил ее платье. Он говорил на таком вульгарном и невнятном диалекте, что обычная француженка не смогла бы его понять. Люк закончил песню и отправился в бар пропустить стаканчик. Эстелла села за рояль; Ютт встала у микрофона рядом с Филиппом. Эстелла наиграла мотив J’ai Deux Amours^[18], и публика с благодарностью зааплодировала. Она продолжила, надеясь, что каждый в зале достаточно сильно любит Париж и эта любовь спасет город от того, что может на него обрушиться, когда немцы подойдут еще ближе. Голос Ютт был недостаточно высокий для этой песни, поэтому она столкнула подругу с банкетки и заставила петь вместо себя. Эстелла не возражала.

В конце последнего куплета к ней присоединились завсегдатаи клуба, и Эстелла поверила, пусть лишь на несколько секунд, что все будет хорошо: Париж – великий и легендарный город, и его блеск не под силу погасить такому маленькому и нелепому человечку, как Адольф Гитлер.

После того она еще немного посмеялась с Филиппом, Ютт и Люком, пока не спохватилась, что они недоглядели за Рене и та ушла с подонком, который пригласил ее танцевать. Эстелла внезапно почувствовала себя разбитой и подавленной, а еще намного старше своих двадцати двух лет.

– Мне пора. – Она встала и дважды расцеловала каждого в щеки.

Оказавшись на ночной парижской улице, Эстелла пошла домой не сразу. Она побрела через грязный и обветшалый квартал Марэ, запущенность которого становилась все более очевидной с каждым hôtel particulier^[19]; особняки, некогда принадлежавшие аристократам – хотя теперь дома превратили в слесарные мастерские, а роскошные дворы оскверняли груды тележных колес, транспортировочные поддоны, пристройки и навесы, – по-прежнему стояли с высоко поднятыми головами. Эстелла проводила рукой по каменным стенам и поглаживала их, как отрез золотого шелка в швейной мастерской. Сможет ли запечатленное в камне изящество – подобное покрою платья от-кутюр, который никогда не спутать с прет-а-порте, – противостоять пикирующим бомбардировщикам и колоннам мужчин в холодно-серых мундирах?

На рынке Карро-дю-Тампль царила тишина; все торговцы тканями и секонд-хендом отправились спать, чтобы с рассветом выложить на продажу брошенную обитателями Елисейских Полей одежду, которую нашли в мусорных корзинах. Более того, и во всем районе было тихо; блуждая по городу, Эстелла зачастую оказывалась одна на всей улице. Она вбирала в себя образы, привычные с детства, но слишком прекрасные, чтобы считать их само собой разумеющимися теперь, когда они могли исчезнуть: увядающее великолепие красных, золотых и голубых росписей над воротами отеля «Де Клиссон» и искривленные средневековые башенки, обрамляющие ворота, подобно двум располневшим часовым; симметричные павильоны и --">