Юлия Стешенко (Юлия Коханова) - Небо внизу

даже пять минут не находишь. Ты же знаешь, что у меня сердце! Мне нельзя нервничать! Если не хочешь общаться с родной матерью — так и скажи!».

— Алло, мам, привет, — выдохнула в гарнитуру Тео, проворачивая ключ зажигания. Мотор ожил, огоньки на приборной панели вспыхнули елочной гирляндой. Сдав задом, Тео вырулила со стоянки и притормозила, дожидаясь просвета в плотном потоке машин. — Мам, не придумывай ерунды. Ты же знаешь, какой у меня график. Когда я вечером прихожу домой, не то что говорить — думать не могу.

— Конечно, я все понимаю, — голос у миссис Дюваль звенел трагическим надломом. — Работа тебе дороже, чем родная мать.

— Мам, ну не начинай… Давай лучше на выходных встретимся, поужинаем, поболтаем…

— На выходных? — мама сделала длинную паузу, словно припоминая, чем же она планировала заниматься на выходных. Тео отлично знала ее планы — телевизор, очередная бессмысленная уборка, заключающая в протирании стерильно-чистых поверхностей, снова телевизор, а вечером — рюмочка бурбона. Или две. Или бутылка. Как покатит. — Ну, я не знаю-ю-ю-ю…

— Я очень соскучилась, — попыталась выровнять ситуацию Тео. — И я правда хочу тебя увидеть.

— Я подумаю. И вечером тебе перезвоню, мы обо всем поговорим — отозвалась мать. Слова о том, что вечером Тео до смерти устает, в сто первый раз скользнули по ее сознанию и улетели в космическую пустоту, не оставив даже следа.

— Ну я же тебя просила! — раздраженно крутнув руль, Тео перестроилась в левый ряд и включила поворотник. — Сто раз тебе говорила, что вечером я не могу! Мам, у меня голова раскалывается и горло болит от разговоров, все, что я хочу после работы — это хотя бы пару часов тишины! Неужели так трудно это учитывать?

— Вот! — тут же взвилась мать. — В этом ты вся! Все должны учитывать твои желания — звонить по расписанию, ходить на цыпочках, разговаривать шептом…

— Ну я же просто…

— И с Дугласом ты такая же была! Я, конечно, ничего не говорила, но я все видела. Извини, моя дорогая, но от такой жены любой нормальный мужчина сбежит. Ты же ни с кем не считаешь, думаешь только о работе, ты не человек, а робот какой-то, с программой: пип! пип! пип! — механическим голосом запищала в наушнике мать, и каждое ее пиканье вонзалось в висок, как раскаленная спица. Мигрень накатывала прямо с утра: накатила тошнота, губы онемели, перед глазами поплыли призрачные радужные гало.

— Мам, я не могу разговаривать, — запинаясь, проговорила Тео. Язык стал тяжелым и неповоротливым, он путался в звуках, залипал в них, как гусеница в меду.

— Конечно, не можешь. Ты никогда не можешь! Для родной матери десять минут не выкроишь! Почему я должна это терпеть?!

— Потому что я оплачиваю твои чертовы счета, — выплюнула в микрофон Тео и сбросила звонок, вырвав гарнитуру из уха. Руки тряслись, во рту было сухо и горько, как будто пилюлю без воды разжевала.

Какого черта я делаю? — отстраненно, словно через новокаиновую блокаду, подумала Тео. — Какого черта еду на эту работу? Чтобы вышвырнуть из дома очередного идиота, не потянувшего ипотечный платеж? Чтобы собачиться с Робертсом, смеяться над тупыми анекдотами Бигмена, выслушивать бесконечные сплетни о том, кто, где кого и как — трахнул, подсидел, кинул. Оно мне надо?

Зачем это все? Для чего?

Когда-то давно, в школе, Теодора Дюваль мечтала, что станет врачом. Будет ездить на скорой помощи — в белом халате, с полным чемоданчиком суперлекарств и шприцов. Один укол — и пациент здоров.

Доктор, уколи мне что-нибудь. Чтобы раз — и все в порядке. Что-нибудь. Хотя бы дозу хмурого.

Доктор, а, доктор…

Грузовик вылетел из ниоткуда, огромный и неотвратимый, как рушащийся нож гильотины. Беспомощно пискнув, Тео крутанула руль, крохотный «фольксваген» повело по мокрому от дождя асфальту, и последнее, что она увидела — оскаленная радиаторная решетка, несущаяся на нее со скоростью пикирующего истребителя.

А потом был удар. И темнота.

Глава 2

Балдахин. Это называется балдахин. Слово всплыло в сознании, громоздкое и неуместное, как грузовик на цветущей лужайке.

Балдахин.

Тео лежала, глядя на обильные пыльные складки. Справа в углу, как раз над резным столбиком опоры, ткань порвалась, и кто-то аккуратно заштопал ее нитками. Белоснежные стежки отчетливо выделялись на пожетлевшем, как старческие зубы, кружеве.

— Теодора! Госпожа Дюваль! — позвал откуда-то сбоку мужской --">