Тоня Хант - И сколько раз бывали холода (СИ)

разрешают — бежать. И пока мама сидит на скамейке, уткнувшись в журнал — я бегу… Этой жажды бега, какая была в детском теле, именно жажды, когда бег необходим не меньше, чем пересохшему рту — вода, я с тех пор не помню. Сорваться с места в бег, и — пока не кончатся силы… А ноги так легки, что, кажется, и следов на песке не оставляют….

Нам не пришлось увидеть, как «фонтан черемухой покрылся». Стоял жаркий август.

Помню Привоз. Мама покупала здесь бычков — квартирная хозяйка научила её удивительно вкусно жарить их, обмакивая в разболтанное яйцо. Получалась рыба: то ли в омлете, то ли в лепешке. Хрустящая корочка… Бледные, сахаристые на разломе помидоры… Крупная соль…

— Дочка, ты тут оживаешь, — говорила мама, — А дома и двух ложек супа не могла проглотить…

Она пододвигала мне тарелку, и лишь годы спустя я узнала, что денег в ту пору в семье было в обрез, и мама, стремясь накормить меня, почти голодала — сама.

Но ярче всего остались в памяти — раковины, которыми на Привозе торговали у входа. Привезенные, из жарких стран — огромные, невиданной формы и изгибов, с шипами. Розовые, голубые, перламутровые… Даже не верилось, что кто-то может ими обладать, держать их, осторожно проводить по шипам пальцем. На них довольно было смотреть, потому что это была — живая сказка, сокровища из «Русалочки» Андерсена.

Моя подруга говорила о своем псе: «Я завидую ему до ненависти — только гулять, есть и спать. Такая жизнь….». А я тогда до ненависти завидовала тем, кто навсегда поселился в Одессе. В краю, где жарят каштаны и бычков. Где оживвают сказки, и дышишь свободой.

Море… какое было счастье плыть по солнечной дорожке, пока берег не начнет таять за спиной, и под тобою — только упругость волн, и ветер насквозь продувает волосы — мокрые и соленые. Это ощущение свободы осталось со мною на всю жизнь, жилкой, бьющейся возле сердца. Тающей скрипичной нотой, вызывающей слезы на глазах.

Лютой мечтою, которой после детства суждено сбыться — только в раю?

Но сейчас, когда уже давно кончился фильм, и экран темен и мертв — звучит не умолкая во мне распев нежных женских голосов — о голубом шаре, и ноги чувствуют прохладу песка, и легкую пену заплескивающих их волн.

Валька

Конец декабря. Вечер опускается в ночь.

Я лежу на широкой своей постели, раскинув руки, как будто кружилась, и упала навзничь. Окно не задернуто шторами, и я смотрю, как волнами, сменяющими друг друга — высотою до неба — накатывает метель, мелким, искрящимся в свете фонаря — снегом.

Я укрыта старым мягким пледом. Таким невесомым, что я не чувствую его, и кажется — обнимают меня крылья ангела.

А тогда была весна. Точно, весна… Я помню, что очередную пневмонию меня угораздило схватить в мае.

Мне было двенадцать лет. Стационар был мне домом вторым, но отнюдь не родным — я его ненавидела. Он означал разлуку надолго — с домом, близкими, со всей моей привычной жизнью. Особенно тяжело было в боксах, где полагалось отлежать первую неделю. За это время должно было выясниться — насколько болезнь тяжела, не заразна ли?… А в моем случае еще — не откинусь ли я на тот свет? Слишком слабая, а в груди — чистые джунгли, будто поселились там неведомые звери — и стонут, и свистят, и храпят, и хрипят — как этого задохлика женского рода еще ноги носят!

До сих пор удивляюсь, что никому и в голову не приходило организовать досуг детей, недели на три заключенных в больницу. Медсестра с таблетками и уколами, хождение на процедуры и в столовую — вот и все, чем был заполнен день.

Самый щемящий момент, когда приходят родные. Тогда нас вызывают в холл. Холл — в моем детском сознании — от слова «холод». Сквозняками здесь тянуло, как от парадного хода, так и от чёрного. Мама поспешно накидывала мне на плечи пуховый платок, усаживала рядом с собою на стул, и доставала из сумки очередную банку с едой.

— Чтоб все до последнего кусочка скушала — а то на операцию положат, легкое отнимут…

Кого-то в детстве пугают бабаем, кого-то милицией. Меня — операцией. У кого какая пугалка, а у меня была — эта.

Я давилась курицей, и, глотая последний кусок, с облегчением уточняла:

— Теперь не отнимут?

А картошка еще горячая,

--">