Игорь Ефимов Свергнуть всякое иго Повесть о Джоне Лилберне

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Против епископов и министров

Декабрь, 1637 Амстердам-Лондон

— Капитан! Вы обещали к утру быть в устье Темзы.

— Да, синьор.

— Сейчас уже за полдень.

— Ветер, синьор. В нашем деле все зависит от ветра.

— Что значит «ветер»? У вас корабль или щепка, которую носит по воле волн? Вот он, хваленый голландский флот. Чиллингтон, вы помните ту шхуну, на которой я вернулся из Генуи?

— Бесподобное судно, синьор. Таких моряков, как в вашей Генуе, нет больше в целом свете. Сам Колумб был генуэзец.

— Вы неисправимый льстец, Чиллингтон. Если б я знал за вами этот порок, ни за что бы с вами не связался. Для меня нет ничего опаснее лести — я поддаюсь ей безотказно.

Итальянец засмеялся, откинув голову, и бросил быстрый взгляд на третьего пассажира — долговязого юношу в черном плаще, сидевшего неподалеку спиной к борту. Он сидел там уже давно, подтянув острое колено к подбородку, сцепив жилистые руки на голенище сапога. Мелкие брызги, занесенные ветром, блестели на его шляпе.

— Прошу простить мою… Чиллингтон, как это слово, которое упорно вылетает у меня из головы?

— Назойливость.

— …простить мою назойливость, мистер… сэр… но я в большой тревоге и хотел бы спросить вас…

— К вашим услугам.

— Что вы можете сказать о нынешних ценах на зеркала в Англии?

— Вы везете зеркала?

— Превосходный венецианский товар, два больших ящика. Но я так неопытен в торговых делах и так доверчив, что всякий сможет надуть меня при желании.

— К сожалению, не смогу назвать вам точных цифр. Моя сфера — сукно. Сукно и шерсть.

— И отчасти бумага?

— Бумага?

Юноша поднял голову и пристально посмотрел на итальянца. Тот беспечно улыбался, борясь с прядями завитых волос. Ветер вытягивал их вперед и, распрямляя, трепал перед его лицом.

— Мои ящики грузили в тот же отсек трюма, что и ваши тюки, и мне показалось…

— Да, вы правы. Из Англии мы вывозим сукно, а обратно, чтобы не возвращаться с пустыми руками, — что подвернется. На этот раз — голландскую бумагу. У лондонских печатников она идет нарасхват.

— Конечно, мне следовало расспросить заранее, а не пускаться так наобум в эту зеркальную авантюру. Но гордость, фамильная гордость Джанноти. Унизиться до расспросов? Бр-р… Англичане — люди замкнутые, разговаривают, по большей части, сами с собой, поэтому, желая видеть собеседника, покупают зеркала в огромных количествах — вот что плел мне этот венецианский жулик, навязывая свой товар. Не знаю почему, но эта чушь меня тогда убедила.

— Одно в этой логической цепи несомненно. То, что многие англичане нынче предпочитают говорить сами с собой.

— Нет, все равно. Я уверен, что страшно прогорю в этой сделке. Ах, гордость, гордость… Слишком дорогой товар в наше время. Генуэзские Джанноти вечно несли на нем убытки. Последний отпрыск не исключение. Кстати, это Чиллингтон — ваш соотечественник и мой… мм-м… консультант. Тоже чем-то торгует и тоже без большого успеха.

— Пуговицами, синьор, я много раз повторял вам — пуговицами. Лавка на Кэннон-стрит.

Юноша наконец поднялся с ящика, на котором сидел, и снял шляпу. В движениях его не было никакой мягкости, каждый жест обладал какой-то угловатой завершенностью; распрямиться — во весь рост, руку со шляпой уронить — до колена, поклониться — подбородком о грудь.

— Джон Лилберн. Из тех Лилбернов, что в епископстве Дарем. Это на самом севере, почти граница с Шотландией.

Все трое раскланялись.

— Мы с вами уже встречались, мистер Лилберн, — сказал Чиллингтон, придерживая у ворота оторвавшуюся застежку плаща. — В Амстердаме, у книготорговца Харгеста.

— Да? Ваше лицо показалось мне знакомым, но я не мог припомнить — откуда. Вы тоже интересовались его книгами?

— Я? Нет, не то чтобы… но вообще… иногда…

На мостике капитан подозвал к себе боцмана и, посоветовавшись с --">