Юрий Иосифович Колкер - Пархатого могила исправит, или как я был антисемитом

симпатией: это молодой, красивый и статный воин, гибкий, с тонкой талией, нарядный, да и палица у него получше. С такой симпатией нарисован, что, ей-богу, тут о дружбе народов в пору говорить, хоть эти двое норовят друг друга убить или изувечить, и вражда их — самая национальная. Замечательный татарин. Но разве можно его сравнить с русским богатырем?! Этот не то что красив, этот — прекрасен. Он рядом с татарином старик, ему под сорок, борода окладистая, но всё в его облике родное, всё взывает к сердцу, и ты всем сердцем знаешь, что он и мудр и добр, слабого защитит, змею-горынычу все двенадцать голов отрубит, а ребенка приласкает. Он — самый человечный из людей. Почему? Потому что русский. Этим всё сказано. И вот с этим-то и нужно было прощаться.

А Пушкин?! Тут еще один ужас. Всепоглощающая детская любовь к Пушкину тем замечательна, что она взаимна: и Пушкин тебя любит, любит только тебя, тебя — сильнее всех, как мама. Но с чего бы это Пушкину любить еврея? Ко мне постучался презренный еврей.

Конечно, там, в больнице, мальчишка нашел опору в любви другого великого человека: Сталина. Вождь хоть и умер недавно, но был бессмертен, и уж кто же любил меня сильнее его? Он и с того света мне на помощь пришел, подсказал ответ обидчику:

— Что же, и Сталин — еврей? Ведь он тоже Иосиф!

Обидчик ответил явной глупостью, несколько меня успокоившей: сказал, что и Сталин — еврей, и Ленин, и Молотов, вообще — все они, кто русскими правят, евреи, а уж в это никак нельзя было поверить. Чтоб русские, всех победившее, позволили кому-то собою править?!

Успокоила и мать, сказав, что раз она русская, то и я на самом деле русский. Кошмар на время отступил.

НАПИЛЬНИКИ ДЕВОЧКАМ

Мы впятером — родители, бабуля, сестра Ира и я — занимали большую сорокаметровую комнату. Лепной потолок: медальоны с виноградными ветками; малиновая печь с каминной полкой, тоже лепная, с архитектурными излишествами; паркет особенный, большими квадратами; а самое прекрасное и ужасное — две кариатиды при выходе в эркер: две голые грудастые терракотовые бабы, ниже пояса переходящие в какие-то подобия саркофагов. Ну, и мебель тоже — от бывших: в эркере — козетка красного дерева, с набитыми на ее ножки и подлокотники медными кружевами; между кариатидами — стол прихотливого абриса, каких я с тех пор ни разу не видел, с ножками, словно бы перехваченными в талии, сходящимися в одну а затем расходящимися бутоном столь причудливым, что впору было лезть под стол и разглядывать эти фортеля как произведение ваятеля (что я, конечно, и делал в дошкольном возрасте). Живи с малолетства в такой комнате — и точно будешь знать, что ты — избранник божий. У соседей ничего подобного нет. На двери нашей комнаты — медная ручка грушей. Типичный модерн — но никто на квадратные километры вокруг не знает этого слова. Не знают и того, что Петроградская сторона начала застраиваться поздно, в начале XX века; что дому — пятидесяти лет нет; не думают о таких пустяках; и ребенок воспринимает свой обшарпанный дом как один из образов вечности.

Выйдешь в коридор — направо дверь к Семену Ефимовичу и Александре Ивановне. У них — нечто неслыханное: ванная комната. Можно в баню не ходить. Детей нет. Александра Ивановна, молодая, добрая, невероятно красивая, не встает: умирает от рака, и это страшно. Семен Ефимович — седой, нелюдимый. Когда Александра Ивановна умерла, он, случалось, приходил с дамами, и мы гадали: не появится ли на коммунальной кухне новая хозяйка?

Налево по коридору две комнаты в одной, и в них — Назвичи: Григорий Захарович, Александра Моисеевна и их дочери, Люба и Марина. Григорий Захарович лыс, как сапог; работает бухгалтером; всегда молчит. Как-то пришел с работы (рассказывала Александра Моисеевна) и сидит перед тарелкой супа, а суп остывает.

— Почему ты не ешь? — спрашивает жена.

— Ложки нету, — отвечает муж.

Допускаю, что говорили они между собой не только по-русски, но я другого языка не слышал. Вообще тридцать лет ни одного другого языка не слышал в целом городе — как такое объяснишь по другую сторону границы?

В конце коридора — еще одна комната, с роскошью под стать ванной: с балконом. В ней — Шишкины: дядя Гена, тётя Валя, Вовка (мой ровесник) и Вадик (маленький). Все старшие в квартире были с друг другом на вы и по имени и отчеству, а тут — Гена и Валя. Гена — бывший солдат, прошел войну, после войны служил в Германии. Он ростом ниже Вали, что --">