Нина Павловна Михальская - Течёт река…

Нина Павловна Михальская Течёт река…

У ЗЕРКАЛА

Предисловие

Область серьёзного читательского чтения переместилась сейчас с художественной литературы, с романов и повестей, как бывало раньше, в область мемориальную, дневниковую, которую на западе достаточно выразительно называют «нонфикшн» (переведем энергично: никакой фантазии). Причины здесь очевидны: жизнь сама по себе интереснее любого романа. А что касается романа, то Фаулз вообще обозвал его собирателем лжи, и если уж продолжить мысль дальше, можно сказать — роман раньше читали, а сейчас его не читают. На это есть и ответ: да, роман читали, когда он был, когда его здание выстраивалось по всем правилам, когда пусть в нём присутствовала и ложь, но она была высока, хороша и закономерна, как и положено в произведении искусства. А кому нужна ложь торопливая, кому нужен плохой детектив, скверный сюжет? Вот поэтому и впиваемся мы в мемуарную прозу, жадно читаем её, и тут опять возникают свои суды и пересуды; мемуары подчас конструируются, создаются для того, чтобы свести счеты, кого-то опорочить, оговорить. И выиграть здесь можно только один единственный раз — ведь один единственный раз даётся нам неповторимая золотая жизнь, и не каждый сможет её описать, не слукавя.

Собственно говоря, это предисловие я пишу, предваряя мемуарные записки выдающегося нашего литературоведа, легендарного педагога — Нины Павловны Михальской. Чего греха таить — взялся я за эту работу как за обычные профессорские мемуары: материал интересный, хорошо сработанный, точный, добротный, без школьных ошибок. Но вот чего я сразу не увидел — что это мемуары про меня, ну, если не про моё поколение, то про поколение, что стоит рядышком, чьи отзвуки ещё в детстве достигали моего слуха (Н.П. Михальская меня чуть постарше). Это соприкосновение поколений — как жизнь в той прошлой коммунальной квартире, когда через деревянную перегородку слышно, что говорят соседи (если они не шепчутся), а по запаху можно определить, что они сегодня готовят.

Итак, — Москва, та самая, двадцатых-тридцатых годов, уже разрушенная, такая странная, но и такая тёплая и живая. Не многоквартирные скворечники, не казенные голубятни, а некое тихое гнездилище, уютное человеческое логово с запахам жизни, индивидуальности и потомства. В мемуарах много географии той части города, что возле Горбатки, возле Бородинского моста, того района, где сейчас Новинский бульвар. Это о той огромной части Садового кольца, где раньше были сады, а посередине проходили бульвары… Но я, кажется, начинаю уже сам писать свои мемуары, и вспоминать памятные картины — трамвай, многокомнатную квартиру, полатья, громоздившиеся тогда в комнатах. И вспомню арест, проходивший в этой комнате — это был единственный арест, который я наблюдал, арест моего отца. Я был тогда совсем ещё мальчик, а Нина Павловна в своём детстве и юности наблюдала такие вещи более зорко и более беспощадно. В известной степени, это воспоминания о том удивительном времени, когда все куда-то стремились. И пусть тяжело и трудно, но люди выламывались из своих социальных рядов наверх, на иные этажи жизни. Это, собственно говоря, меня в этой книжке и подкупает. В книжке много разных рассказов — и про Москву, и про образование, в первую очередь детское образование, которое заряжало детей на поход в жизнь; и военное время, когда, несмотря на все трудности, не закрывались библиотеки и дети учились. Здесь дано несколько уроков того, как можно перешагнуть через социальную предопределенность, как создать самого себя. Каким образом в обычной семье, у обычных родителей, которые и сами получали высшее образование на глазах своих детей — вырастает необыкновенный ребенок, впоследствии ставший автором таких вот мемуаров? Книга не дает специальных рецептов, она сама рецепт, всё в ней посвящено удивлению жизнью.

Не всё гладко проходило у героини. Но мне так не хочется предварять те поразительные сцены, которые описаны автором — и донос в сталинское время на гуманитарной кафедре, и картины английской стажировки мемуаристки… Но я чувствую, что попадаю в плен этой прозы, являющейся по существу даже не романтикой, а солью жизни, и мне хочется присвоить этот пересказ себе, но я останавливаюсь, поскольку знаю --">