Михаил Константинович Лемке - 250 дней в Царской Ставке

затрагивал ту или другую тему. Каждая беседа (часто все-таки после необходимой проверки) записывалась мною по возможности немедленно по ее окончании, причем иногда сначала лишь наскоро, в наиболее существенной своей части, с различными пометками и особыми значками, расшифровывавшимися уже позже, вечером или ночью, когда преимущественно и писался дневник.

Все такие записи, которыми иногда были буквально переполнены мои бесчисленные офицерские карманы, расшифровывались дома, на покое, за несколькими запорами входных дверей, и вместе с копиями документов вносились в очередную тетрадь. А так как я твердо поставил себе за правило не ложиться спать раньше, чем закончу запись про весь истекший день, то утром моя незагроможденная память опять была готова к восприятию новых сведений и впечатлений. Заполненные тетради отсылались в Петербург, где и хранились в надежном месте.

Вполне ясно понимая весь риск такого своего неслужебного занятия, я в самом же начале основательно пригляделся [5] к мерам наблюдения за каждым из нас и, когда понял, что и в Ставке все делалось по-русски, спустя рукава и только формально, стал смелее, благодаря чему достиг возможного максимума в выполнении своей цели, увеличивая, конечно, степень риска и тяжесть грозившей мне кары.

Обе революции сделали теперь возможным осуществление мысли об издании дневника, которое при Николае II было так невероятно в России. Шипящие враги социализма и «историки» особого типа, занятые не столько наукой, сколько более или менее искусно замаскированным протестом по адресу русской революции вообще, а также все те, кому лично неприятна будет эта книга, найдут, конечно, несвоевременным такое «раннее» ее появление на свет; им так хотелось бы выдержать подобные материалы в надежных подвалах безгласия, дав книге время потерять всякую остроту бьющейся жизни. Но я полагаю, что единственным мерилом срока такой выдержанности дневника должна быть первая возможность опубликования его без каких бы то ни было сокращений и искажений.

Я, впрочем, не преувеличиваю значение своей книги. Это только материал для истории, но тот весьма разнообразный, пульсирующий и достоверный материал, без которого ни один историк великой европейской войны, да и всякий другой, захотевший изучить жизнь России за последние годы царского владычества, не сможет осознать многого не отразившегося в документах мирных и военных архивных хранилищ, тем более, что, как известно, в периоды февральской и особенно октябрьской революций 1917 г. немало важных документов общегосударственного и чисто военного характера было «предусмотрительно» уничтожено и в Петербурге, и в армии и, следовательно, исчезли бы навсегда для истории, если бы некоторые из них не были своевременно мною скопированы.

Тщательно избегая субъективизма, я, конечно, не мог не отразить в известной доле своего внутреннего «Я» на страницах собственного дневника, потому что он, как и всякий вообще дневник, есть отражение фактов, мыслей и чувств в сознании и сердце живого человека. Важно только, чтобы и такой вполне естественный субъективизм не диктовался личными [6] отношениями, не был данью привязанности или вражды, симпатии или антипатии. Последнего я избегал без всяческих, как мне кажется, усилии, потому что смотрел на свой труд как на отчет перед собственной совестью. Большей объективности, вернее отсутствию излишней субъективности, немало способствовало и мое весьма скромное и притом совершенно стороннее положение в армии. Оставив военную службу по убеждению молодым офицером в 1898 г. и будучи затем в течение почти двадцати лет человеком, по своим склонностям и деятельности совершенно чуждым всему военному миру, я, естественно, не мог иметь в нем ни соперников, ни врагов, ни друзей.

Я ни на минуту не забывал, что моя роль — преимущественно роль фотографа, и только иногда не чувствовал сил отказаться от роли ретушера и даже публициста. И если все-таки дневник является сплошным обвинительным актом самодержавию и бюрократизму; если он выявляет преступную негодность всех их сознательных и бессознательных слуг; если темное заслоняет в нем светлое и если, наконец, надежды буржуазии на некоторые переделки в социальном строе России представляются беспочвенными до полной очевидности, то могу уверить читателя, что, относясь вполне трезво к своей задаче, я весьма внимательно следил за собой и всегда соблюдал --">